Ложь во спасение

Сопротивление бесполезно.

Пабло Гавальда, что ты сделал со мной?...

Собрав остатки сил, зажмуриваю глаза и зажимаю уши. Звук все-таки проникает, изображение остается на сетчатке в виде черно-белого негатива. Приходится признать, что в черно-белом своем воплощении Пабло Гавальда ничуть не уступает оригиналу. Он даже выигрывает в чем-то, этот двуцветный персонаж из моего лишенного красок мира.

Когда я наконец открываю глаза, так и не сумев прогнать видение, все вокруг становится на свои места. Нет никаких стальных канатов, летающих по воздуху с петлей на конце. Никаких бабочек в полутемном зале ресторана. Только сценическая площадка, заключенная в кольцо голубого света, и в самом центре ее – обычный парень в джинсах и темно-красной рубахе, перебирающий струны своей гитары и мурлыкающий в такт несложным аккордам нехитрую песенку о любви. «Что мне сделать, чтобы забыть тебя навсегда?...» Знаем уже, проходили, ничего выдающегося. У нас теперь ничья, Пабло Гавальда. Один – один.

Но все-таки в мою пользу.

Верну вились в реальность и успокой вились, я откидываюсь на спинку стула, улыбаюсь победно и продолжаю слушать диковинную птицу из Сантьяго-де-Компостеллы.

Приходится признать, что голос у птицы хорош. Несмотря на стандартно красивую внешность, голос хорош на самом деле, низкий и чуть хрипловатый, струящийся и переливчатый, как вино в моем бокале. Голос, похожий на лучший сорт испанского вина, – пожалуй, очень точное сравнение. Голос Пабло Гавальды имеет вкус и цвет, мне по душе и то и другое. Пожалуй, не зря я купилась на предложение Бруно остаться. Этот голос – само совершенство, в наше бедное настоящим талантом время он как золотая литера, кропотливо выведенная писцом в скриптории какого-нибудь средневекового монастыря.

Печальными аккордами в завораживающей тишине заканчивается песня. Несколько секунд – и зал взрывается аплодисментами, бурными криками и свистом. Такое ощущение, что здесь не тридцать, а по крайней мере триста человек. Публика, слившаяся в общем экстазе, аплодирует снова и снова. Только я одна сижу, сложив руки в замок на коленях. Сижу и молча, с замирающим сердцем, смотрю на сцену. Туда, где, щурясь от вспыхнувшего света прожекторов, будто смущенный и даже напуганный реакцией зала, стоит, прижав к груди скрещенные руки, бледный музыкант.

– Cracias, – слышится наконец его голос в динамиках невидимого микрофона. – Mucho gusto en verle por aqui...[2]

Ни слова по-русски. Никаких заигрываний с публикой, которые традиционно применяются заезжими гастролерами: «Спасьибо, я вас лью-лбю...» Ничего подобного. Сказав пару слов на испанском, Пабло Гавальда снова садится на табуретку, задумчиво склоняется над гитарой, едва заметно проводит пальцами по струнам и снова начинает петь своим совершенным голосом.

Красота этого голоса смертельна.

Слушая этот голос, я снова вспоминаю танец Смерти на площади Пласа-Майор. И чувствую в этот момент, как она незаметно подходит ко мне сзади. Вздрагиваю, ощутив ее ледяное дыхание и поняв, что бежать уже поздно. Но вместо того, чтобы нанести безжалостный и равнодушный удар, Смерть, расправив бархатный плащ, садится рядом со мной за столик. Рассеянно отпивает глоток янтарного испанского вина из моего бокала и слушает, завороженная, голос певца из Сантьяго-де-Компостеллы, забыв обо всем на свете.

Красный цвет ее бархатного плаща абсолютно такой же, как цвет его шелковой рубашки.

– Зачем ты его... убил? – спросила Яна, тронув его за плечо.

Евгений медленно обернулся и увидел ее серое лицо. Под глазами пролегли тяжелые тени, бескровные губы дрожали. За эти несколько секунд она, кажется, постарела на целую жизнь.

Он не знал, что ей ответить. Смысл происходящего по-прежнему оставался туманным. И пока еще верилось в то, что он сможет проснуться, – достаточно лишь приложить некоторые усилия, открыть глаза, сбросив пелену ночного кошмара, и убедиться в том, что на самом деле ничего такого не случилось. Что в комнате, кроме огромного букета роз и сервированного по случаю дня рождения любимой женщины столика, больше ничего и нет.

Что на самом деле все по-прежнему, и мертвый человек с лицом, залитым кровью, всего лишь прихоть разыгравшегося воображения.

«Я же видел его два часа назад, – подумал Евгений. – И он был живой».

«I've got to see you again», – хрипловатым голосом пропела у него за спиной Нора Джонс. Смолк фортепьянный аккорд, на несколько секунд в квартире воцарилась абсолютная тишина, а потом в этой тишине снова заиграло фортепьяно.

Уже сейчас он точно знал, что больше никогда в жизни не сможет слышать звуки фортепьяно.

И уж тем более не сможет слышать «I've got to see you again». Эта песня, которая когда-то принадлежала только им двоим, теперь обрела совершенно другого владельца. Мертвеца, по-хозяйски развалившегося в кресле за столиком, сервированным стеклянными фужерами и серебром.

– Я его не убивал, – наконец прошептал он в ответ, чтобы что-то сказать.

В темноте коридора ее лицо казалось белым пятном, фигура – маленькой и съежившейся, как у крохотного испуганного зверька, которого преследует хищник. Он сделал шаг навстречу и протянул к ней руки, но она вдруг отпрянула, попятилась от него назад, сделала наугад несколько торопливых шагов и вжалась в стену, глухо ударившись затылком.

Ошеломленно уставившись на нее, Евгений стоял, словно парализованный, не в силах сделать и шага, понимая, что сейчас, в эту секунду, с ними происходит что-то такое, чего не должно было произойти никогда. И наверное, они оба уже не в силах этому помешать. Теперь у них больше нет ни прошлого, ни будущего, а есть только вечное настоящее.

И это настоящее – мертвец с пробитой головой.

Губы невольно растянулись в кривой усмешке.

– Ты что, мне не веришь? – спросил он все так же тихо.

Они оба разговаривали шепотом, как будто боялись потревожить одиноко скучающего за стенкой покойника.

В этот момент он совершенно некстати вдруг вспомнил себя ребенком. Худым и нескладным четырехлеткой-очкариком, мальчишкой с острыми локтями и такими же острыми коленками, с шапкой черных кудрявых волос на голове, похожим на маленького негритенка, если бы не передавшаяся по отцовской линии бледность кожных покровов. Отец по субботам работал, и маленький негритенок-очкарик оставался в этот выходной день вдвоем с матерью.

В доме в такие дни всегда пахло одинаково. Пахло борщом, кипящим на плите, и томящимся в духовке пирогом с капустой и рыбой. Стиральным порошком с приятной лавандовой отдушкой и полиролью, которой мать натирала до блеска полы и мебель.

Он очень любил ту игру, которую они затевали всегда ближе к вечеру, когда из дома уже успевал выветриться привычный субботний коктейль запахов. Мать, устало сложив руки на коленях, садилась в кресло перед телевизором – со временем это стало для него сигналом к началу «боевых» действий. Он убегал к себе в комнату, радостно доставал из шкафа свои колготки, которые в сильную стужу заставляла надевать под брюки мать, несмотря на его протесты и нежелание выглядеть девчонкой.

Колготки были темно-синими, почти черными, по цвету для игры очень подходящими. Он надевал колготки на голову, низко надвигая на глаза, засовывал под резинку домашних треников большой и черный игрушечный пистолет, набирал в легкие побольше воздуха и вылетал из комнаты с диким криком:

– Руки вверх! Ни с места! Вы захвачены в плен пиратом Черная Борода – ужасным кровожадным злодеем!

Больше всего ему нравилось, как мать в такие моменты изображает испуг. Как она торопливо поднимает руки вверх и начинает делать вид, как будто дрожит от страха. Игра длилась не больше минуты, по истечении которой они оба уже смеялись, почти катаясь по полу. А потом все повторялось сначала.

Он не вспоминал об этих субботних дурачествах, наверное, уже лет двадцать.