— Ты не знаешь, кто я, верно? – спрашивает из–за двери.
Я–то как раз знал.
— Ты меня на смех хочешь поднять, вот чего ты хочешь? Ты, верно, вовсе не понимаешь, о чем речь?
Я понял, но вернулся за стол и быстренько выпил всё, что оставалось от «Смирноффки». А он орет:
— Кто пророчествовал о костищах, кто слыхал трупную вонищу, кто ебал блядищ тыщу?!
И начал топать ногами по плиткам.
Я выпил «Кеглевича». Голова закружилась. Ох, хоть бы кто полицию вызвал. Соседи дорогие, помогите…
Пророк Иезекииль вопит:
— Ты, небось, думаешь, что я не знаю, почему ты его спрятал? Еще как знаю! Это потому, что ты думаешь, что ты лучше нас, а! Все вы так думаете! На иврите говорить не желаете, в армию не идете, ни до чего вам дела нет. Целый день тусуетесь между собой – «да, ниет, себасибо»! Мне всё известно! Все мужчины пьяницы, а все женщины – потаскухи… на выборах голосовать будете, это уж точно, чтобы нам нагадить и лишить будущего наших детей, ну а если отдадут Голаны, слезы лить станете? Куда там, главное, чтобы была у вас лавочка за углом, чтобы свинину покупать, тьфу!
И тут из него поперло:
— И пойди найди работу в приличной компьютерной фирме… все должности порасхватали! С еврейско–русским словарем там нужно разбираться.
И еще добавил:
— А этот ваш Пушкин! Только Пушкин у вас на уме, и этот, как его звать, да сотрется имя его и всякая память о нем, антисемит Чехов!
И тут он начинает, хрипя, выкрикивать имена всевозможных писателей, русских и не русских, обвиняя всех в принадлежности к мафии. И еще брякнул что–то невнятное про Канаду. Притих маленько. Начал что–то шептать себе под нос, а потом снова во весь голос:
— Убирайтесь обратно в Россию!
У меня аж бутылка выпала из рук и разбилась. А это ведь последняя. Я схватил осколок. Сейчас я ему наглядно продемонстрирую. К счастью, молитвы мои были услышаны вовремя. Послышалась полицейская сирена, а потом бег по ступенькам. И после этого воцарилась тишина.
Я сидел на полу рядом с лужей водки. Грустно. Телефон, который отключили через месяц после того, как я перебрался в эту вонючую комнату, зазвонил. Я не ответил. Я перерыл всю тумбочку. Боже, мне необходимо выпить чего–нибудь настоящего. Нашел. Смешал содержимое бутылька с водой и выпил одним глотком. Телефон продолжал взывать ко мне. Я ответил, как в тумане.
— Да?
Знакомый звонкий женский голос произнес:
— Подождите, я вас перевожу…
А потом мужской:
— Миша, так продолжаться не может. Отпусти Мессию – и мы от тебя отстанем.
— Хорошо, – говорю. – Я подумаю.
И повесил трубку.
Спал я неважно (кашлял). Был мне сон на русском языке. Во сне взгромоздился пророк Иезекииль на высокую трибуну и декламирует стих, который не доводилось мне слышать со школьных времен. Хорошо декламирует. Вот несколько строк:
Разгоняя дирижабли небесам под уклон,
поездами,
на палубах бесчисленных эскадр,
извилинами пеших колонн
за кадром выстраивают человечий кадр.
Большеголовые,
в красном сиянии,
с Марса слетевшие, встали марсияне.
Когда я проснулся, сразу подумал, что мне следует заняться более земными делами.
Сегодня пятница. И следует позаботиться о своих нуждах до завтрашнего вечера.
Обмыл лицо и отправился в супер.
Глава восьмая,
в которой я прошу прощения у героя своего детства.
Из супера я вышел с изрядной добычей. Бутылка экстры «Финляндия», два литра, славно пахнущая буханка хлеба, два помидора и пастрама. Собственно, я не вполне просто так вышел, а скорее выбежал. Да что там выбежал! Вылетел! Охранник меня опознал и погнался за мной. Может, и догнал бы меня, настыра, в конце концов, да только его едва грузовик не задавил. А я радостно пошел себе домой. Шел довольно сильный дождь, и я промок. Настроение улучшилось.
Вхожу – а мне порыв ветра в лицо. Окно нараспашку. А за столом сидит человек в красном трико. Черная челка на лоб спускается. У меня от волнения аж продукты из рук вывалились. Счастье еще, что бутылка не разбилась. А он думает, что я его не узнаю?:
— Я, – говорит, – Юрий Гагарин.
Конечно, ты Юрий Гагарин, кто же еще! Герой моего детства.
— Юрий, – заявил я сразу. – Если ты пришел из–за Мессии, то знай, что я решил его вернуть. Это просто баловство. Что мне до него… вот, пожалуйста.
И направляюсь за пустой водочной бутылкой. Но он, однако, плечами пожал.
— Не знаю, о чем это ты.
— Ну и… – бормочу. – Ты вообще это как вошел?
— В окно, – улыбается. – А то как?
И объяснил:
— Я тут совсем по другому поводу. Ты припоминаешь ночь на пятое октября одна тысяча девятьсот девяносто третьего?
Я попытался вспомнить. Что там было. Наконец удалось.
— За день до приезда в Израиль?
— Именно, – говорит Юрий. – На Красной площади был?
— Да, ходил отметить поездочку.
— Выпивал?
— Вестимо, выпивал.
— На площади ссал?
— Вестимо, ссал.
— Дегенерат ты эдакий! А кто похоронен там на площади рядом с Лениным, а? Я.
— Да, знаю, – немедленно сознался я.
— И ты, небось, думаешь, что там сток нормальный? Нет, не нормальный. Все твои ссаки мне на голову вылились.
— Ой!
— Да, Миша. А кроме того, когда ты в последний раз ходил меня повидать?
— Когда мне было тринадцать лет, с папой, когда мы в Москву ездили.
— А что ж потом стряслось? Если уж приехал в Москву перед выездом, трудно зайти поздороваться?
— Да, – оправдываюсь, – это ведь ночью было, мавзолей–то закрывают, там часовые были, я не знал, хочешь забожусь…
