стекло. — Ну, который говорил, что историк не тот, кто знает много историй, а математик — кто умеет считать? Умер». Шпак раздался, в нём появилось что-то от бегемота. «Бедствовал старик: убогие похороны, нищенский гроб…» Лошадиное лицо вытянулось. И я понял, что у Шпака от бегемота — толстая кожа. «А ты, значит, учёный… Доволен?» Я неопределённо махнул. «А я — в банке, поближе к деньгам…» И, отвернувшись, хихикнул, точно его снова вызвали к доске.
Будит меня жена. «Много куришь», — вытряхивает она пепельницу. И вместе со свёртками выкладывает новости. В окно сонно бьётся муха, и новости кажутся мне такими же, как её жужжание.
— Брусов, на процедуры! — заглянув в дверь, выручает меня сосед. А когда жена уходит, подмигивает: — Беда в том, что мы давно смотрим на ровесниц, как на своих матерей. — Я киваю. — А современные женщины? Они же стервы, и гордятся этим!
— И судят обо всём.
— Потому что без ума от себя. А по-моему, все эти напористые дамочки с «мобильными» за рулём — просто чокнутые!
— Духовный трансвестизм: женщины живут мужскими интересами, мужчины — женскими…
Так мы и сидим до вечера, как две жабы.
А вечером приходит дочь. У меня трое детей. Сыновья пошли по стопам отца, в лабораториях они на хорошем счету, старательные, но таланта Бог не дал. Они давно живут отдельно, с матерью ежедневно перезваниваются, а со мной не находят общего языка, даже когда молчат.
У меня был одарённый студент — изредка встречаются такие яркие звёзды, если быстро не гаснут. Раз застал его в аудитории обхватившим руками голову.
Спрашиваю:
— О чём задумался?
Вздрогнул.
— О том, что человек не тождественен себе.
— Это почему?
— А потому, что наше «я» не есть «я». Для себя я иной, чем для других. — И вдруг испуганно: — А может, меня и вовсе нет?
— Кто же тогда рассуждает?
Рассмеялся широко, по-мальчишески:
— И чем больше рассуждает, тем меньше знает.
Место в аспирантуре было одно, а старший как раз на диплом вышел. Вера Ивановна всю ночь меня ломала.
А студента я потом избегал. По слухам, он стал священником. Может, и к лучшему? Религия — не физика, глядишь, жить научит. И умирать.
Таня живёт с нами. Она уже побывала замужем. За проходимцем, который думал, что отхватил профессорскую дочь. А когда исчерпал все мои немногочисленные связи, ушёл. Дети взрослеют быстрее, чем мы стареем. После развода Таня зачастила в мой кабинет. С матерью они не ладят, подруг у неё нет, а со мной, вот, делится. Она рисует, музицирует, рассылает в журналы стихи. А когда приходит отказ, рыдает.
— Папа, какую пошлость печатают!
— Что ты хочешь, дорогая, — глажу я её голову с уже наметившейся сединой, — в нашем-то кругу, как в футболе, работают больше локтями, а уж в искусстве, где всё субъективно… Погрубее надо быть, а ты тонкая, впечатлительная…
Я успокаиваю её, но слышу прорвавшуюся желчь, которую скоро сменят усталость и безразличие. И я думаю, что современникам не дано видеть собственного вырождения, только потом историки скажут: мелкое время, ничего достойного.
— В искусстве всё решает тусовка, — всхлипывает Таня.
— И у нас: всё — своим.
— Но ты же не тусил!
— Не тусил — нету сил! — развожу я руками. — И вот результат.
— Папа! — бросается она на шею. — Ты всё равно лучший!
В тот вечер мы с Таней гуляем в больничном саду. «Петя звонил. Ему плохо, хочет вернуться…» А глаза на мокром месте. Эх, добрая душа! «Он же мерзавец, подлец!» — хочу закричать я. Но молчу. А где найти лучше? Бедная Таня! У нас к твоим годам трудно не сойти с ума! И я не решаюсь рассказать о Зое. Как через много лет после школы, выбравшись за пределы университетского городка, увидел её издали — располневшую, с тяжеленными сумками. О том, как смалодушничал, перейдя на другую сторону. И как на другой год, — трижды не пропел петух! — снова отрёкся, прошёл мимо окна грязной забегаловки, разглядев её в компании забулдыг.
Ночью высыпали звёзды. Постучался к соседу. «Заходите, — откликнулся он. — А то на душе такая тощища».
Курим на кровати.
— Для счастья немного надо, только вот — что?
— С такими вопросами в церковь надо.
— Слушать банальности? Нет, мы, как пловцы в океане: над нами небо, под нами бездна. И берега не увидим, и молиться некому!
А утром показывается берег.
«Я не пугаю, — вертит мою электрокардиограмму врач, — но, похоже, последний звонок». Откинувшись на стуле, я смотрю сквозь него и думаю, что жизнь уместилась между двумя звонками.
Или второй — только эхо первого?
ГОЛОС
Руку мою полагаю на уста мои.
Мест в больнице не было, и роженице отвели кухню. Тускло мерцала запылённая лампочка, склонившись к младенцу, мать ласково напевала, осторожно касаясь мизинцем его лысоватого темени. «Фу, мерзость!» — вдруг взвизгнула она. Щелчком скинув на пол чёрного таракана, раздавила каблуком. На крик прибежала заспанная нянька, зевая, взглянула на смятую постель, на колыхавшиеся занавески, взяла ребёнка на руки.
«Мерзость», — глухо донеслось из пелёнок.
Так, на грязных простынях в убогой провинциальной больнице с закоптелыми, засиженными мухами окнами, родился Мирослав Осокорь — величайший из тех, кто измерял мир словами. Он был рыж, пол-лица занимал рот, в котором едва помещался язык, такой огромный, словно его ужалила пчела. Глаза смотрели сосредоточенно, будто у старика; необыкновенно серьёзный, он не знал смеха и слёз, а говорить научился раньше, чем ходить, и позже, чем понимать слова.
Утром явился доктор, закатав рукава, распластал Мирослава, как лягушку. «Здоров, — скатывая рукава обратно, тронул он седые виски. — Может, вам почудилось?»
Мать по натуре была покорной — и в ответ только робко улыбнулась.
Она работала горничной в придорожной гостинице и прижила Мирослава от проезжего молодца. По-военному подтянутый, он поразил её тем, что весь вечер сыпал шутками, рассказывая небылицы про столичную жизнь, и, проведя на постоялом дворе ночь, укатил, насвистывая опереточную арию. Он забыл о женщине за ближайшим поворотом, а она искала его, пока не убедилась, что Россия как стог сена, а люди в ней — иголки.
Через месяц Мирослава крестили. Дородный батюшка, брызгая водой, опускал его за руки в
