побежала хлопотать. Дядька еще кивнул головой, и я услышал, что показалось мне обидным: «Пусть живут».
Спустя время женщина завела нас в комнату, где застелена была белоснежным бельем постель, украшенную бумажными цветами да иконкой, что таилась в углу; комнат в доме было две, нам отдали лучшую. В тот же день дядька забросил хозяйство, они будто слиплись с отцом: вели разговоры, пели песни. Отец похвалился, что может дробью попасть прямо в глаз курице. Чтобы сделать ему приятное, дядька тут же взялся устроить для него охоту. Он притащил курицу, привязал за лапку к плетню, дал отцу дробовик и скомандовал: «Братик, а ну пуляй!» Отцу стало неловко, но, храбрясь, он выстрелил. Куда угодила дробь, было не разобрать, но точно, что не в глаз. Курица дико кудахтала и билась. Тогда отец выстрелил еще, с испугу, и пробил ей уже крыло, из которого выступила кровь. Руки его задрожали. Дядька схватился за топор, побежал к плетню и разом отмахнул несчастной башку. Курицу он вознес победно над собой, как заправской охотник, чтоб приподнять настроение отцу как бы их общим трофеем, и сдал его, трофей этот, жене. Курицу общипали, нашпиговали салом, обтерли сметаной и сжарили в тот же день на сковороде.
На другой день дядька обещал устроить рыбалку. Отцу хотелось взять на рыбалку лодку. Дядька усмехнулся, но все же ублажил отца – резиновая лодка валялась на чердаке. Мы погрузились в таратайку и покатили на речку. Она оказалась похожей на протоку, ширины в ней было шагов десять, но отец накачал резиновую лодку и поплыл ставить сеть. Дядька как мог помогал ему с бережка. Они вытащили тину да лягушек – и так несколько раз. Отец помрачнел, а после решено было, что клева нет и надо ехать восвояси. Меня уже посадили в таратайку, запряженную двумя конягами. Так как в мыслях у отца было еще вернуться в другой раз и добиться своего, то он поленился выпустить из лодки воздух. Кони, еще почуяв резиновую лодку, задичились, а в тот миг, когда дядька с отцом кинули ее на таратайку, дико заржали, рванулись и понеслись, как ужаленные, кружиться. Лодка слетела, попала под колесо, взорвалась. Не помню, что держало меня, почему не вывалился да не убился: отец остолбенел, и только дядька, вмиг протрезвев, бросился наперерез своим запряжным. Все вышло стремительней смерти. Он что-то пронзительно заорал, может, от страха, прыгнул кошкой, за что-то уцепился и, напрягая всю силу, перетянул, остановил двух взбесившихся коней. Подбежал отец: неживой от потрясения, бледный. Дядька сердито ему буркнул садиться, но дорогой оттаял, и они еще крепко выпили, а я от переживаний уснул... и проснулся уже ночью.
Таратайка медленно плыла по цветущему, похожему на пестрый рукотворный ковер, полю гречихи. Никого со мной и кругом на поле этом, огромном, непроглядном, не было, так что отмирала душа. Боясь и спрыгнуть, и громко закричать, чтобы не рассердить страшных огромных коней, я лежал лицом к небу и тихо плакал, прикованный глазами к его светящейся стальной глубине, видя там глубоко стайки звездочек да кочующие белые туманы облаков. Где остались мой отец и дядька и куда меня унесло, вовсе я не знал, и, глядя в небо, просил жалобно всей душой, чтобы ничего со мной не случилось; но вдруг сама по себе являлась ясная, сильная мысль, унимающая слезы, что ничего и не может плохого со мной случиться.
А кони сами брели – и забрели во двор. Из дома на шум выбежала хозяйка. Оказалось, что и дядька, и отец давно дрыхнут. А наутро отец как ни в чем не бывало уверял, что так и нужно было, будто дядька ему поклялся, что умнее тех двоих коней на свете нету, и они отпустили их самих дойти домой. Чтобы доказать смекалистость своих коней, дядька тут же запряг таратайку. Кони трогались по его свистку, хлопку, даже чиху. Под конец пришло ему в голову научить меня править конями. Он всучил мне вожжи и скомандовал выезжать самому со двора, наказав дергать за них, чтобы кони поворачивалась в ту сторону, куда надо. Выезжая со двора, таратайка, управляемая мною, зацепила нарядные деревянные ворота, так что из ее бока да из ворот выломались все доски. Дядька охнул, горестно застыл, видя, как разом оказалось испорчено столько его добра.
Никто не считал дней, и все оборвалось в миг, когда приехал за нами Настенко. Он вернул нас в сады... Полины там уже не было – а дедушка только и думал о своих пчелах. У него роился улей, и он, уезжая, упрашивал, чтоб мы, если пчелы соберутся роем, словили их в мешок. Мы бродили неприкаянно по садам до вечера. А после, в палатке, отец глубокомысленно слушал какое-то ночное шипение из радио. С утра же он был необычно хмурым, а на одной из яблонь высоко на ветке углядел начавший копиться пчелиный рой. Залезть на яблоню он то ли боялся, то ли по незнанию думал, что рано еще спасать рой. Отец ничего не знал толком о пчелах и ничего не умел, дожидаясь, что все сделает сам дедушка, но тот все не ехал, а пчелы копились час от часу, свисая с ветви косматой живой бородой. Когда примчался Настенко, то рой давно улетел. Глянув ввысь, задрав высоко башку, он обернулся уже со слезами на глазах, что выжигали даже рачий панцирь загорелой обветренной кожи. Из груди раздался то ли выдох, то ли стон: «Эх, вы...» Он стоял под яблоней сам не свой, казалось, разрушенный до основания, не понимая, что мы делаем с отцом в его саду, откуда взялись, для чего здесь нужны... Он глядел с такой тоской на летающих по саду пчел из других ульев, как будто все еще разлетались останки того, опустевшего.
Это лето казалось мне последним... Отец остался в садах. Настенко не проронил ни слова, проводил меня до машины, ступая неслышно чуть поодаль и, наверное, думая что-то обо мне. Когда сел за руль, всю дорогу до Киева молчал истуканом. К моему удивлению, он остановил машину у подъезда дома, где жили бабушка с дедушкой. Перегнулся на заднее сидение – там он, оказалось, припас банку; в нее были впихнуты нарезанные ломтями, будто хлеб, соты, залитые медом. «Мед кушай – от всех болезней. Бабушке Нине от меня привет. Скажи, не забываю о ней. Ну, до свидания... Всего хорошего...» Я было заикнулся от волнения, вылезая наружу: «До свидания, дедушка... Спасибо, дедушка...» – и успел почувствовать, как скользнул по мне испуганный, удивленный взгляд.
