3. Чертить линии
Однажды утром — в один из тех дней, когда госпожа Штумпе была не в духе и с подчёркнутой твёрдостью накрыла нам завтрак, а потом с такой же твёрдостью убирала со стола, — дядя отвёл меня в сторонку.
— Она не получит ничего, понимаешь? Приглушённым голосом.
— Она не может претендовать на наследство. Она и так получила уже достаточно, боюсь, даже больше, чем следовало.
Потом он отвёл меня ещё на шаг дальше.
— Ты хоть знаешь, что у неё есть собственная квартира?
Я не знал. Насколько мне было известно, она занимала одну из комнат на первом этаже — туда можно было попасть через коридор, в котором всегда своеобразно пахло горелыми волосами.
Дядя кивнул:
— У неё есть квартира! Но она в ней не живёт. На Леонард-Франк-штрасе. — Дядя держал меня за локоть. — Квартира, битком набитая безобразными вещами, я там был однажды.
Он смотрел на меня с ужасом.
— Кошмар! Одни самоделки.
— Но если у неё есть квартира, — призадумался я, — почему она там не живёт?
— Потому что она живёт здесь.
Ну что ж, тоже объяснение.
Я должен признаться, что уже думал об этом. Госпожа Штумпе не была красавицей; по-моему, я уже делал какие-то намёки относительно её внешности. Выигрышного в её лице было совсем немного. Хотя, если приглядеться, где-то на заднем плане просматривалась некоторая привлекательность. Но уж очень далеко на заднем плане.
Я не знаю, каким образом у человека получается злобный взгляд: то ли это зависит от того, как посажены глаза, то ли это некая одеревенелость век. Как бы то ни было, злобный взгляд у неё был. И всякий раз, когда я сталкивался с ней, я пытался обрести позитивный импульс, противопоставляя его этой злобе. Мне казалось, таким образом я обезоруживаю её.
Я много раз видел, как она моет лестницу; это случалось подозрительно часто, как будто она питала особую слабость к чистоте ступеней. В коридоре она мыла куда реже.
Может, потому, что с лестницы больше видно?
Когда она протирала ступени, мимо неё трудно было проскользнуть: со своей мускулистой спиной она делала сильный замах, а её могучие окорока раскачивались на всю ширину лестницы.
Как рассказывал дядя, когда-то она не то занималась гимнастикой, не то работала в Федерации спортивной гимнастики, — теперь за давностью лет в этом уже не разобраться, но в любом случае она бывшая спортсменка, и это я не могу поставить под сомнение. Действительно крепко сшита.
Но чаще всего она занималась уборкой на самом верхнем, третьем этаже, где располагались дядины личные покои, поэтому я не так уж часто путался у неё под ногами.
Я скорее предположил бы в ней бывшую метательницу молота.
Не могу удержаться, чтобы не позлословить. Расскажу о ней одну маленькую гадость, хотя бы для того, чтобы показать, что положение вещей было не вполне таким, каким оно было. (Как там написано в дядином письме? «Так, как это было, вовсе, может быть, и не было».)
Надо сказать, июль стоял очень жаркий, каждый облегчался в одежде как мог, — я, например, ходил в шортах и майке, купленных ещё в Шверине, — но чтобы так легко?! Не знаю, наверное, ей следовало бы надевать какой-нибудь рабочий халат.
Ну так вот, в этот знойный июльский полдень, особенно жаркий в верхней части лестничной клетки — из-за стеклянной крыши прямые солнечные лучи пропекали лестницу насквозь, — действие разворачивалось следующим образом: мы с дядей поднимались по лестнице; я был глубоко погружён в свои мысли, дяде тоже, наверное, было о чём подумать.
И вдруг мы видим госпожу Штумпе — дядя заметил её раньше, чем я. Она надраивала ступени на следующем лестничном марше.
Госпожа Штумпе была одета (одета?) в шармёз цвета шампанского — для тех, кто не знает, объясню: это такая рубашка с тоненькими бретельками, практически нижнее бельё. И уже достаточно застиранное.
Якобы это была её рабочая рубашка…
Дядя, внезапно вырванный из задумчивости, остановился, я тоже остановился, мы оба смотрели наверх, где госпожа Штумпе, с моей позиции видимая немного сбоку, совершала на лестничном марше свои могучие размахи.
Нет, это зрелище не для меня — не совсем в моём вкусе.
А с того места, где стоял дядя, видимость была вообще оглушительная. Я могу это предположить, потому что он сделал шаг вперёд, потом отступил назад и снова шагнул вперёд. А потом мы переглянулись и оба решили лучше повернуть назад, от греха подальше.
На меня, по крайней мере, такие вещи не действуют. Но что, если бы июль был ещё жарче, а лестницу нужно было бы вымыть ещё тщательнее?
А ведь там размещались и личные покои, в первую очередь рабочий кабинет дяди, а в этом кабинете ей приходилось взбираться на стремянку, чтобы вытереть пыль с самых верхних полок.
Легко могу себе вообразить, как дядю хватает удар при взгляде вверх с его рабочего места.
Итак, я учился проводить линии.
Как там написал дядя? «Таким образом ты найдёшь то, что ищешь». Надеюсь, он имел в виду не мои непосильные старания в части рисования и черчения. Ведь таланта рисовальщика у меня не было.
Нельзя сказать, что я совершенно был лишён способностей, это не так, однако работа на народном предприятии «Молокозавод» как-то не способствовала развитию моих «золотых рук». Конечно, ручным доением мы там не занимались, девяносто процентов всей работы, да что я говорю — все девяносто пять, составляла лабораторная деятельность: переливать, разбавлять — особых тяжестей поднимать не приходилось, но всё же десять литров на вытянутой руке по восемь часов в день — в сумме набиралось достаточно. Это развивает мускулы, прежде всего одну
И тут мне вдруг пришлось перейти к такой утончённой работе.
Глядя на мои прямые линии, выполненные пером и тушью, дядя, я думаю, приходил в отчаяние, не меньшее, чем мое собственное.
Он стоял у меня за спиной, когда я выводил эти несчастные линии, и, казалось, всякий раз при этом впадал в новую депрессию и предавался чёрным мыслям. Например, о человечестве. В ту пору он мыслил крупномасштабно.
— Человечество, — заявлял он, — начисто объело всю планету, оно пожирает всё подряд и ещё удивляется, почему это больше ничего не растёт. Это чудовищно!
«Чудовищно» — это, я думаю, касалось не столько человечества, сколько моих линий.
Или про мораль:
— Оно имеет только одну мораль, свою собственную: хорошо то, что вкусно, что ему — человечеству — доставляет удовольствие. А до других ему и дела нет, на других можно не обращать внимания. Но это же мораль плесневого грибка, который тоже с удовольствием захватил бы всю планету.
Плесневой грибок? — удивлялся я.
Всё это происходило не в дальней — клеевой — комнате, а в переднем помещении, где стояли два стола: один с подвижной шиной для черчения, а второй… Второй был предназначен для другой, пока скрытой от меня цели, позже я объясню, для какой.
