детей. Они знали Анну с юности, некоторые даже учились с нею вместе, так что, когда в час, в два пополуночи они появлялись наконец в «Биржевом кафе» и, усталые и разгоряченные, валились на стулья вокруг общего столика, остаток времени, пока не наставал час расходиться по домам, чаще всего проходил именно за разговорами об Анне.
Что и говорить, характер у Анны не ангельский, вздыхали они.
Возможно, дело объяснялось тем, что до недавнего времени она была, что называется, приличной дамой; или они сами не умели распутать сложные узлы женской психики — как бы там ни было, с ней никогда не знаешь, как себя вести. Беседуешь с ней с улицы, так она в любой момент может захлопнуть у тебя перед носом окно — а через пару минут снова открыть его, если, конечно, вместо того чтоб, пожав плечами, послать ее к черту и уйти, ты постучишь по стеклу и свистом окликнешь ее. Да и в доме у нее та же песня. К примеру, никогда до конца не ясно, надо или нет настаивать, чтобы она согласилась взять тысячу лир. А долгие сентиментальные прелюдии, которые надлежало терпеть каждому визитеру? А разговоры, которыми она донимала тебя, не переставая? Скажем, ты еще одеваешься, а она уже завела волынку о себе, о Пино Барилари, о прожитых с мужем в квартире над аптекой годах, о причинах, по которым она за него вышла, о тех, что заставили ее затем искать развода. Она и муж, муж и она — ни о чем другом Анна говорить не может. После того как Пино разбил паралич, рассказывала она, она начала изменять ему то с тем, то с другим, ведь он стал как дитя, больное дитя, или как старик — а она нормальная молодая женщина. Потом сумятица военных лет, с сиренами воздушной тревоги, бомбардировками, разного рода страхами, ускорила дело. Но она всегда любила его — как младшего брата. Если она и наставляла ему рога, то делала это тайком, со всеми необходимыми предосторожностями, чтобы он ни в коем случае ничего не заметил. Да и не так уж часто это случалось.
Было уже очень поздно, когда они делились друг с другом рассказами Анны Барилари, их голоса гулко раздавались в тиши безлюдного проспекта Рома. Кроме дальних гудков паровоза и отбивающих каждую четверть часа ударов часов на городской башне над ними, ничего другого не слышалось.
В одну такую ночь, в последние дни августа пятидесятого года, один из постоянных визитеров Анны Барилари поведал кое-что новое.
Незадолго до этого — начал он рассказ — они с двумя общими приятелями, таким-то и таким-то, находились на квартире у Анны. В этот вечер она была особенно невыносима. Настолько, что в какой-то момент, устав который раз слушать одну и ту же историю, он ее прервал.
— Хорошо же ты любила своего муженька! — с усмешкой произнес он. — Любила и при этом гуляла с кем хотела. Да, ты всегда была отменная шельма!
Что тут началось!
— Подлецы! Бесстыдники! Свиньи! — завопила она. — Прочь из моего дома!
Она бесновалась, как дикий зверь. Ее подружка, девица из Модены, тоже орала как резаная. Но потом, услышав извинения, они обе довольно быстро остыли. И вот примерно что услыхали сразу после этого из уст Анны он и его приятели.
Пино она всегда любила, начала она своим обычным жалобным тоном. И до определенного момента они прекрасно ладили.
С тех пор как болезнь приковала его к креслу, Пино проводил дни у окна столовой, разгадывая один за другим задачки и кроссворды из «Недели головоломок» и других подобных журнальчиков, до которых стал теперь большой охотник. Ему нечем было заняться, и это объясняет, почему он за короткое время, поднаторев, стал большим мастером по этой части. И чтобы она тоже знала, какой он молодчина, порой он на костылях добирался до сообщающейся со служебным помещением винтовой лесенки и, наклонившись над пролетом, принимался столь нетерпеливо и настойчиво звать ее, что она, чтобы утихомирить его, бывала вынуждена поспешно оставить кассу, подняться наверх и дожидаться, когда он, показав ей задачку, решит наконец с сияющими от удовольствия глазами открыть жене решение. Это она делала ему уколы, на регулярные длинные курсы которых обрекала его болезнь; она каждый вечер не позднее девяти часов укладывала его в постель. Какая разница, что они больше не спали вместе? Он и до болезни никогда не придавал этому большого значения, наоборот, такое ощущение, что он был даже рад снова поселиться один в своей старой детской комнатке… А ведь двое могут спать вместе и при этом совсем не любить друг друга!
Как бы то ни было, в ночь 15 декабря 1943 года между ними все вдруг резко переменилось.
Уложив его, как обычно, спать, она вышла из дома, уверенная в том, что вернется домой самое большее через час (под предлогом работы в аптеке она выхлопотала себе пропуск на проход во время комендантского часа). Однако не прошло и получаса, как началась на улицах эта пальба, из-за которой ей пришлось задержаться там, где она находилась, до четырех часов утра.
Когда стихли выстрелы, она поспешила на улицу. Бегом пронеслась по Джовекке и, только оказавшись на углу проспекта Рома, остановилась на минутку, чтобы перевести дух. И, стоя там под портиком городского театра да, именно оттуда она, еще не успев отдышаться, вдруг увидела напротив аптеки сваленные кучей на тротуар мертвые тела.
Она отчетливо помнила каждую деталь той сцены, словно та до сих пор стояла у нее перед глазами. Вот совершенно пустынный проспект Рома в свете полной луны; прихваченный морозом снег, что рассыпан повсюду алмазною пылью; воздух столь ясный и прозрачный, что видно стрелки на часах городской башни — они показывают четыре часа двадцать одну минуту; и, наконец, тела, которые с места, откуда она на них глядела, казались кучей тюков с тряпьем, однако это были человеческие тела, она это сразу поняла. Не отдавая себе отчета в том, что делает, словно зачарованная, она вышла из-под портика городского театра на проезжую часть и направилась прямиком к трупам.
На полдороге, когда тень портика уже не скрывала ее, а до первой кучки трупов оставалось не больше пяти или шести метров, мысль о Пино стрелою пронеслась у нее в голове. Тогда она обернулась — и Пино был там, едва различимый неподвижный силуэт за окном столовой, и смотрел на нее.
Она глядели друг на друга несколько секунд. Он из полумрака комнаты, она с мостовой — не зная, что ей теперь делать.
Наконец она решилась и вошла в дом.
Поднимаясь по винтовой лесенке, она старалась думать о том, что ей следует рассказать. В сущности, не составляло труда придумать какую угодно историю, ведя себя так, чтобы Пино в нее поверил. В сущности, он был ребенком, а она его мамой.
Только в этот раз Пино не позволил ей придумать никакой истории. Когда она вошла в столовую, его там уже не было. Он был в своей комнатке, лежал в кровати, повернувшись лицом к стене и натянув одеяло по самые уши; и судя по тому, как он дышал, можно было решить, что он спит. Что тут думать: конечно, она должна его разбудить! Но если он и вправду спит, а то, что он стоял в окне минуту назад, ей лишь привиделось?
Раздираемая сомнениями, она тихонько прикрыла дверь и, поспешив в свою комнату, бросилась на кровать. Она думала о том, что через несколько часов узнает правду — если не со слов Пино, то по выражению его лица. Но нет. Ни единого слова, ни единого взгляда с его стороны, который позволил бы ей что-то понять. Ни в то утро, ни когда-либо еще.
Но отчего все это, отчего? Если он не спал той ночью, то почему так и не захотел в этом признаться? Боялся? Но кого или чего, скажите на милость? Внешне в их отношениях ничего не изменилось, за тем исключением, что с тех пор у него появилась страсть к подзорной трубе и он проводил дни, наблюдая из окна за тротуаром напротив. Он больше не звал ее, как раньше, наверх, чтобы показать, как мастерски научился разгадывать кроссворды и ребусы.
Тихонько посмеиваясь, он бормотал что-то себе под нос. Может, он лишился рассудка? Не исключено, при его болезни. С другой стороны, как можно было продолжать жить с ним, не рискуя самой мало-помалу сойти с ума?
Примечания
