желтоватого огонька лампадки. Янка запомнила этот взгляд — он продолжал жить в ее сознании. Не раз, просыпаясь в те долгие, томительные, невыносимо тяжелые ночи, она не могла оторвать глаз от этой улыбки, ощущая всю нежность и доброту ее взгляда и посылая к ней долгие, молчаливые, не высказанные вслух молитвы и жалобы.
Изредка Янка приподнимала голову; ей как бы слышались стоны больных, хрипение умирающих, слова молитвы, произнесенной воспаленными губами. Потом она закрывала глаза и лежала тихо, без движения, полная неизъяснимой тревоги. Жизнь в ней замирала. Янка силилась обмануть смерть, а та будто притаилась между кроватями и, выныривая внезапно, душила костлявыми пальцами больных, светила пустыми глазницами. Янке стало жутко; она приподнялась, села на постель, и крик отчаяния огласил тишину. «Смерть! — повторяла она побелевшими губами. — Смерть!» — и сердце замирало от страха и ожидания. Измученный мозг воскрешал картины былых несчастий, и боль раздирала ей душу. Она готова была закричать и позвать на помощь.
— «Буковец, Буковец…» — повторяла она настойчиво, пока наконец эти звуки не превратились в образ, в реальность и не изгнали из памяти все остальное. Она снова забыла о прошлом и думала о театре так же, как прежде, до своего знакомства с ним. И, как прежде, она мечтала о будущем. Уверенность в победе сменялась полным равнодушием и апатией; и, как прежде, ее мятежная душа стремилась к счастью, трепетала от непонятного, но страстного желания свободной и независимой жизни. Как прежде, она ненавидела отца, ненавидела принуждение и верила, что достигнет неизведанного и великого, достигнет того, чего желала. Как прежде, сердце страдало и билось в тесной клетке, в которую посадила его судьба. В конце концов, совсем обессиленная, Янка заснула и спала крепким сном до утра.
Проснувшись, она неожиданно почувствовала себя бодрой и здоровой. Тотчас встала и подошла к окну. Утро было прекрасное — одно из тех, какие бывают иногда в октябре после дождя. Пожелтевшие лужайки покрылись инеем, сверкавшим как алмаз. Солнце светило ярко, бросая потоки тепла и веселья на красные листья буков; на рыжеватые верхушки груш в саду; на бледно-золотистые, словно из чистого воска, тополя; на зеленовато-жемчужные всходы хлебов, тянувшихся вдоль полотна железной дороги. Солнце играло в лужах, как на гладкой поверхности стекла, золотило воздух и лес, застывший плотной стеной, погруженный в умиротворяющую тишину. Деревья, казалось, последними усилиями тянули к солнцу неопавшие еще листья, упиваясь теплом и светом. Воробьи с радостным чириканьем кружились над складом, прыгали как ошалелые, садились стайками на крыши, повисали на деревьях и с неугомонным щебетом бросались на землю.
— Тепло сегодня? — спросила Янка Роха, который, ползая на коленях, вытирал мокрой тряпкой пол.
— А то как же! Тепло-то отменное, да и заморозок отменный.
Ответ рассмешил ее; ей захотелось движения, воздуха. Она почувствовала себя прежней, взбалмошной Янкой, принялась кружиться по комнате и снова спросила Роха:
— Пан начальник на службе?
— На службе! Пан Залеский спозаранку укатил на своей машине и еще не вернулся, пан начальник его заменяет.
— Он поехал на резервном?
— На резервном! Э… нет, паненка, на такой машине поехал — садись верхом да двигай ногами, а она тебя сама везет; пан Залеский всегда на ней ездит.
— Велосипед!
— Он и есть, как же! Вот давеча пан Залеский говорит мне: Рох, приведи из магазина этот, как его… велосипед. Я и привел — деликатно, будто коня какого, а пан вскочил да поехал — только колеса заблестели.
Рох даже глаза прищурил — так живо припомнился ему этот блеск.
Янка принялась осматривать квартиру. Она шла пошатываясь. Колени у нее подгибались, точно она заново училась ходить. За четыре месяца тут ничего не изменилось, только пыли прибавилось на мебели да накрыли ковром рояль. Она подсела к инструменту, открыла крышку, но не решилась ударить по клавишам. В ярком блеске солнечного дня они вдруг показались ей оскаленными зубами черепа. Ее охватил необъяснимый страх; коснувшись клавишей, она боялась всколыхнуть прошлое и разбудить мучительные воспоминания. Сам вид фортепьяно напоминал ей о том, что здесь, в гостиной, объяснялся в любви Гжесикевич, здесь произошла ссора с отцом, который выгнал ее из дому. Озноб пробежал по телу. Янка поспешно вернулась в свою комнату: у нее не хватило даже сил закрыть рояль. Она села у окна и стала смотреть на станцию.
Карась на маневровом паровозе подтягивал товарные вагоны, то и дело раздавался глухой стук буферов. Сверкоский, пройдя с собакой вдоль рельсов, остановился возле рабочих, менявших шпалы. Евреи слонялись по платформе, где лежали грудами мешки с зерном. Десятки мужицких телег стояли у вагонов с углем. Слышался скрежет железных лопат, скрип подвод и крики возчиков. Орловский, расхаживая по перрону в красной фуражке и белых перчатках, время от времени поглядывал на Янку.
Жизнь вокруг текла своим чередом — тихо и однообразно. Янка видела, что люди двигаются здесь, словно во сне. Никто не спешит, не толкается, не опережает другого. Напряжение сил, беспрерывный шум, возня, суета, острая изнуряющая борьба за первенство — все это здесь отсутствует. Люди чувствуют неглубоко, а мыслят лишь настолько, насколько это требуется для обычного растительного образа жизни, для удовлетворения нужд первой необходимости. У всех есть что-то общее с этим огромным лесом, с обнаженной землей, серой, унылой, замирающей, лишенной красок лета. Янка ощущала в людях первобытную силу, ту самую силу, которая заключена в массивных, развесистых, порыжелых от осени дубах, высившихся по другую сторону станции; ту же печальную покорность неведения, что и в огромных березах, белевших среди темных елей; точно так же эти люди начинали говорить и неожиданно умолкали, как лес, который неизвестно почему вдруг заколышется, расшумится, заропщет и так же неизвестно почему внезапно умолкнет в раздумье.
Янка ходила по комнате и думала об этой тихой жизни, отданной труду и домашним обязанностям, о жизни тел и мускулов, движущихся в ярме ежедневных забот. Она содрогнулась. Нет, она не может так жить: медленно, без протеста приближаться к смерти, размениваться на мелкие дела, мелкие мысли, крутиться, как белка, в гладком, хорошо отшлифованном, но таком мучительно тесном колесе.
— Только бы как можно скорее поправиться, — повторяла она, но не могла еще принять решения, не знала, что сделать с собой после выздоровления; она понимала лишь одно: здесь она не останется. За обедом у Янки не было уже прежнего оживления.
— Тропинки в лесу размокли? — спросила она Янову.
— Утром я ходила за рыжиками — так совсем сухо было.
— Что, рыжики есть? — И Янка потянула ноздрями, чувствуя запах грибов.
Янова принесла полную корзину рыжиков и показала Янке. Орловский беспокойно вертелся по комнате; ему хотелось что-то сказать, и лишь после обеда, уже перед уходом, он обратился к кухарке:
— Янова, скажи барышне, чтоб оделась потеплее, если пойдет в лес, а я пришлю пана Бабинского: одной ей будет трудно, устанет.
Он спустился вниз, в канцелярию, и попросил Стася составить компанию его дочери. В душе он злился: ему страшно хотелось самому пойти с ней, повести ее под руку, но ни за что на свете он сам не предложил бы ей этого. Чтобы сорвать на ком-нибудь злобу, он вышел на крыльцо, которое подметал Рох, и принялся кричать:
— Растяпа! Держишь метлу, как перо. Слышишь, что говорю? Все листья остаются! Кто так метет?
— Э… нет, пап начальник! Все будет убрано, чисто убрано, как в хате, — спокойно ответил Рох, продолжая свое занятие.
Орловский собрался уже уходить, как вдруг до его слуха донесся топот копыт. Он прикрыл глаза рукой — слепило солнце. Он радостно улыбнулся, узнав выскочившую из леса буланую лошадь с белым хвостом и гривой и сидевшего на ней всадника.
— Рох, подержи-ка пану помещику коня! — крикнул он, когда молодой Гжесикевич остановился у крыльца.
Они поздоровались, крепко пожав друг другу руки.
