чувства к Барбозе. Он показался ей необычайно добрым и родным, чем-то похожим на Лопеса Матозу.
Они долго гуляли и много беседовали. Говорили в основном о ботанике. Барбоза сказал, что в старом и новом свете природа различна, критически оценивал ту и другую, поделился собственными наблюдениями. Механической смене времен года в Европе он противопоставлял единообразное течение нескончаемой бразильской весны. Объяснил, что там преобладают леса, состоящие из какого-нибудь одного вида деревьев, что есть леса, где растут одни дубы, или одни каштаны, или одни тополя, тогда как здесь на небольшом пространстве соседствуют сотни семейств разнообразнейших деревьев, и часто две особи одного вида отдалены друг от друга на сотни метров. Уточнил, что в провинциях Минас-Жерайс и Парана исключение составляет лишь араукария бразильская, а также тропические пальмы, которых он перечислил целую тьму. Ленита слушала его с неподдельным интересом, проявляя глубокое понимание предмета и задавая дельные вопросы. Она цитировала одних ученых – таких, как Гарсиа д’Орта, Бротеро и Марций, и критиковала других, среди которых – Коррейа ди Мелу и Каминьоа, а также призналась, что по вопросу происхождения видов она – пламенная сторонница Дарвина, чьи радикальные взгляды разделяли оба собеседника.
–?А! – произнес полковник с порога, увидев, как они шествуют под руку.– Доброе утро вам! К черту печали! Этого, мои хорошие, я от вас и ожидал. Ну, пошли, пошли в дом, а то все остынет. Уж полчаса, как подали завтрак.
–?Да, отец! Сеньора дона Элена стала для меня сюрпризом, прямо-таки откровением. Я знал, что она хорошо воспитана и образованна, но думал, что так, как большинство барышень, особенно у нас, в Бразилии,– играет на фортепьяно, поет, немножко говорит по-французски и по-английски, чуть-чуть разбирается в географии – только и всего. Так вот, я ошибся – у сеньоры доны Элены обширнейшие познания, поразительная эрудиция и глубочайший, удивительно развитый ум.
–?Вы слишком добры ко мне, сеньор Мануэл Барбоза,– откликнулась Ленита, не скрывая, что польщена.
–?Послушайте, что я вам скажу. К чему все эти сеньоры да доны? Давайте попросту – Ленита, Мандука... Проще надо быть! Церемонии – это только для церкви, а мне на нервы действует, да и ревматизм от них разыгрывается. Пойдемте завтракать.
С этого времени Ленита и Барбоза не расставались – вместе читали, вместе размышляли, вместе гуляли, играли на фортепьяно в четыре руки.
В полковничьей гостиной они оборудовали электротехнический кабинет.
Четверка старых, неровных, покоробившихся стен стала пристанищем новейших приборов и инструментов, у которых яркий блеск полированной латуни сочетался с темнотой черных деталей, кристальной прозрачностью разнообразных стеклянных трубок, глянцем деревянных рукояток и яркой шелковой зеленью катушек.
Громадные лейденские банки, выстроенные в длинный ряд, машины Рамсдена и Холтеца, батареи Крюйкшенка и Волланстона, батареи Гроува, Бунсена, Даниэля, Лекланше; изящные батарейки из бихромата калия, катушки Румкопфа, трубки Гесслера, регуляторы Фуко и Дюбока, свечи Яблочкова, лампочки Эдисона, телефонные и телеграфные аппараты – все это принимало причудливые формы и было одновременно тусклым, прозрачным и сверкающим и многоразличными способами то поглощало, то преломляло, то отражало свет.
Потрескивал электрический ток, повсюду мелькали голубоватые искры, раздавались сухие хлопки и мелодичный звон колокольчиков.
Воздух пропитался острым, резким запахом азотной кислоты и озона.
Барбоза и Ленита, с головой ушедшие в научные занятия, самозабвенно ставили опыты, обменивались немногословными репликами, словно бывалые коллеги. Давали друг другу решительные указания. Случалось, что один из них внезапно топал ногой, хмурился, замахивался, лицо у него искажалось – что-то было не в порядке, и виновный карался легким толчком. Полковник наблюдал за ними, стоя в дверях.
–?Не комната у вас, а капище какое-то языческое,– говорил он.– Ударит когда-нибудь молния да испепелит всю эту вашу нечисть.
На настойчивые приглашения сына и Лениты увидеть воочию электрический свет в вакууме или разноцветное сияние в трубе Гесслера полковник неизменно отвечал решительным отказом. Его, мол, туда калачом не заманишь – пару раз ударило его током на телеграфной станции, и хватит с него.
На замечание, что электричество может сослужить хорошую службу при лечении ревматизма, полковник отвечал, что пусть лечится тот, кому охота, а ему такая медицина не подходит.
Когда научная любознательность Лениты касательно электротехники, прежде знакомой ей чисто теоретически, оказалась удовлетворена, они с Барбозой переключились на химию и физиологию. Потом увлеклись лингвистикой, занялись языками, особенное внимание уделяя греческому и латыни, переводили фрагменты Эпикура и «О природе вещей» Лукреция.
За учеными занятиями и беседами, за долгими прогулками время летело быстро. Вставали они чуть свет, а вечерами засиживались допоздна. Однажды негритенок, сходив за почтой, принес запечатанную сургучом посылку, содержавшую толстую книгу. Это оказалось изложение эволюционных теорий Дарвина и Геккеля, которое предпринял Виана ди Лима – бразилец, писавший по-французски. Ленита безумно обрадовалась такой приятной неожиданности. Они с Барбозой принялись за чтение тотчас после ужина, да так увлеклись, что не заметили, как солнце взошло.
Лишь когда пламя свеч померкло при первых лучах восхода, они опомнились. Вдосталь насмеявшись, они разошлись по своим комнатам, но спать им не хотелось. Позавтракав, они продолжили чтение.
Поздно вечером, пожелав спокойной ночи Барбозе, Ленита вошла к себе в спальню и стала раздеваться. Собравшись с мыслями и проанализировав свое душевное состояние, она сочла себя вполне счастливой, заметила, что испытывает добрые, нежные чувства ко всему, что ее окружает, что природа заиграла перед нею новыми красками. С некоторыми угрызениями совести почувствовала она, что понемногу забывает отца. Ночь казалась ей нескончаемой, до того она хотела снова увидеть Барбозу.
Она легла в постель, долго ворочалась, пыталась заснуть, перебирая в мозгу то, что узнала за день. Наконец она погрузилась в сон.
Проснулась она на заре, с петухами, весело и радостно вскочила с постели, тщательно почистила зубы, полюбовалась собой в зеркале, широко раскрыла рот и растянула губы, чтобы осмотреть десны, освежила бюст, неторопливо оросив его холодной водой, увлажнила волосы фиалковыми духами, аккуратно причесалась, сменила ночную рубашку на тончайшую батистовую сорочку, затянулась в корсет, нарядно оделась, отшлифовала, почистила, заострила и накрасила ногти.
При этом она не переставала думать о Барбозе, предвкушая мгновение, когда она увидит его, услышит его нежный и радостный голос, желающий ей доброго утра, пожмет ему руку и ощутит его теплое прикосновение.
Барбоза был уже немолод, спать подолгу ему не хотелось – достаточно было нескольких часов.
Он лег, решил почитать, но тщетно. Образ Лениты вставал между ним и раскрытой страницей. Он видел ее подле себя, самозабвенно созерцал ее в полубреду, говорил с нею громким, отчаявшимся голосом, откладывал книгу или газету, потягивался всем телом, переворачивался с боку на бок, засыпал, потом просыпался, чиркал спичкой, смотрел на часы, убеждался, что еще глубокая ночь, снова засыпал, снова пробуждался – и так до самого рассвета, пока не пришла пора вставать.
«Что же такое со мной творится?» – думал он. Восхищение талантами девушки, бесспорно превосходящими женскую натуру? Возможно. Но в Париже он долго работал с мадам Брюне, блистательно переводившей сочинений Гексли. С нею он анатомировал сотни трупов, с нею углублял свои познания в эмбриологии, уважал ее, восхищался ею, но никогда не чувствовал с ней того, что чувствовал рядом с Ленитой. Хотя некрасивой мадам Брюне тоже не назовешь – скорее, даже наоборот. Нет, это не было простым восхищением. А чем же, черт побери? Истинной любовью, имеющей целью соитие, это тоже не было – рядом с Ленитой он не ощущал ни малейшего вожделения, ни искры похоти. Когда-то ему суждено было пережить страсть, приведшую к нелепейшему браку,– но это все в прошлом. Он разошелся с женщиной, чей гений не давал ему спокойно жить. В определенном смысле он был довольно целомудренным человеком – к соитию стремился лишь тогда, когда ощущал, что неумолимая физиологическая потребность мужского организма грозит его здоровью. Этому он придавал не больше значения, чем отправлению любой другой органической функции. Так что же он чувствовал к Лените? Дружбой в истинном смысле слова, как у
