Жуткий распорядитель этих страшных действ быстро задул свечи, затворил киот и снова уселся на чурбан, молча раздувая огонь.
Девушка спала глубоким сном и похрапывала.
На дворе продолжали отплясывать самбу. Слышался грохот барабанов и топот ног. Раздавался звучный, меланхоличный, раздирающий душу припев:
–?Эй, голубка, эй!
Глава XI
Вот уж немало минуло дней, как Барбоза уехал, и за это время написал лишь одно письмо полковнику, где сообщал о своих делах и выражал надежду, что процентов тридцать от убытка все же удастся спасти.
Вначале Ленита каждый день посылала негритенка в город за почтой. Поджидала его в дверях задолго до возвращения. Когда на вершине холма возникала его фигурка в белой хлопковой рубашке, трясущаяся на старом сером ослике, выделяющаяся бледным, подвижным пятном на матовой желтизне дороги, она мчалась к воротам встречать его.
Дрожащей рукой хватала она кожаную сумку для корреспонденции, открывала ее и, поскольку оттуда сыпались одни газеты, она тревожным, пресекающимся голосом спрашивала, лелея остатки надежды:
–?А письма-то где?
Неописуемым бывало ее разочарование и даже гнев, когда негритенок нежным, певучим, но совершенно безучастным голосом отвечал:
–?Писем нет.
В конце концов, ей это надоело. Больше она не посылала мальчишку в город за почтой, а когда он ездил туда сам и привозил газеты, она раздраженно говорила ему:
–?Положи на стол.
И вот однажды, принимая толстую кипу газет «Жорнал ду Комерсиу», она обнаружила объемистое письмо. Кровь прилила ей к сердцу, как только она узнала почерк Барбозы на конверте из веленевой бумаги:
Милостивой Государыне
Сеньоре Доне Элене Матозу.
Город ***, провинция Сан-Паулу.
Резким движением выхватила она письмо из рук у негритенка, уронив наземь газеты и не потрудившись их поднять. Уединившись в спальне, она крепко прижала письмо к сердцу.
Она заперлась на ключ и прикрыла окна, оставив столько света, сколько необходимо было для чтения. Ей не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел ее или потревожил.
Дрожащими руками она в каком-то исступлении, чуть ли не в ожесточении разорвала конверт.
Письмо состояло из многих страниц тончайшей бумаги – pelure d’oignon,– с обеих сторон исписанных каллиграфическим почерком и аккуратно пронумерованных.
Ленита стала читать:
Сантус, 22 января 1887 г.
Милая моя единомышленница!
Впервые в жизни довелось мне побывать в морском порту нашей провинции – в Сантусе. Места здесь жаркие, влажные, удушливые, очаровавшие, однако, Мартина Афонсу, который предпочел этот край пленительному заливу Гуанабара. Преподобные Киддер и Флетчер, опубликовав книгу о Бразилии, пришли в ярость, узнав о причинах такого обожания, и... признались в собственном невежестве. Со мною происходит то же самое. Действительно, почему Мартин Афонсу вообразил, что здесь лучше, чем в Рио-де-Жанейро? Казалось, все должно было быть наоборот. Какое гениальное озарение, какой удивительный внутренний голос поведал португальскому колонизатору о несомненном превосходстве этого края, где преобладает чернозем и где климат идеален для земледелия, над прибрежным пограничьем, где краснозем засушлив и бесплоден? Видимой причины здесь нет, нет и никаких разумных доводов – это было просто предпочтение, то самое, что создало первую провинцию Бразилии и, быть может, первое из свободных государств в мире.
Я не располагаю всеми необходимыми данными, но постараюсь представить, как изменится климат на этой прибрежной полосе. Нужно найти, с чем ее сравнить.
О Сенегале говорят, что там жарче, чем у нас, но не такая духота. Воздух там – как огонь, но дышать можно. Здесь дышать вообще нечем. Воздух тяжелый, маслянистый; кажется, что в нем чего-то недостает – но лишь тогда, когда не дует мощный ветер, который местные жители именуют норд-вест: когда он поднимается, когда воцаряется этот африканский самум, этот злобный ураган, Сантус становится подобием ада – представьте себе тайфун, поднявшийся в печи.
Дни здесь ужасны: если не идет дождь, что случается редко, то солнце печет и земля раскалена так, что на мостовой можно жарить яичницу. Однако ночи еще ужаснее, чем дни. Атмосфера становится безжизненной. Неподвижны вымпелы кораблей; неподвижны купы деревьев; неподвижны листья пальм. Люди, задыхающиеся в этом мертвом воздухе, напоминают мамонтов, которых и сейчас еще находят в вечной мерзлоте Сибири, или насекомых, застывших несколько тысяч лет назад в золотисто-желтом янтаре. Печальная картина приводит в отчаяние, лишает мужества, доводит до слез и напоминает ужасы из стихотворения Байрона «Тьма».
Здесь жизнь – это полное отрицание физиологии, это поистине чудо: нет полноценного кровообразования, пищеварение затруднено, испарина – как на второй стадии легочного туберкулеза или при перемежающейся лихорадке. Если бы меня приговорили к ссылке в Сантус – не то что к пожизненной, а хотя бы на год-другой,– я бы точно наложил на себя руки.
Зато какая здесь рыба! Какие чудесные моллюски! Какой вкусный желтый мерлан! Какой божественный окунь! Во Франции я ел канкальских, мереннских и остендских устриц; ел средиземноморскую розовую устрицу, корсиканскую пластинчатую устрицу; но ни одна из них не может сравниться с устрицей, которую ловят в Сантусе. Нежная, мягкая, необыкновенно вкусная, бледно-зеленая, столь ценимая утонченными гурманами. Мокэн Тандон, Валенсьен, Бору де Сен-Висан, Тэйон, Пристли, Бертло разработали множество фантастических теорий, чтобы объяснить этот феномен,– и все же, скорее всего, это симптом болезни, нездоровое состояние, водянка, которой страдает моллюск.
Насколько отвратительны почва и климат в Сантусе, настолько восхитительна рыба, а тем более человек: плохие условия дают хорошие результаты. Парадоксально, но факт – никуда от этого не денешься.
Народ в Сантусе вежливый, учтивый, любезный, искренний. Богатство, доставляемое ему коммерцией в городе, делает его благородным и даже щедрым. А еще этот народ энергичен и смел – лишь он, как мне кажется, способен совершить революцию в этой мирной провинции. Когда начались перебои с водоснабжением, он себя показал...
В Сантусе мне очень по душе и рыба, и люди.
Нужно лишь немного поучиться, чтобы не утратить наших обычаев, чтобы вернуться к нашему marrote, то есть к своим корням.
Бразильское побережье, как нередко замечает граф Лаур в своем сочинении о нашей стране, от острова Мараньян до Санта-Катарины имеет отличительное свойство: на всем протяжении оно ограждено двумя высокими рифами, как естественной дамбой, от волн, поднимающихся во время южноамериканского атлантического шторма.
Один из этих рифов, ближайший к берегу, подобен поясу из скал, опоясывающему побережье. Кое-где он прерывается, уходя под воду; кое-где возвышается, но не достигает поверхности, и лишь местами с нею сравнивается; а кое-где сильно поднимается над уровнем моря.
Это обломки скалистой гряды, которые образуют все фарватеры, все бухты, все порты, все гавани бразильского побережья.
Другой риф, подобный, в отличие от первого, башенным зубцам, находится на расстоянии от восьми до сорока километров от берега – как правило, на небольшой глубине.
Выступающие из воды участки образуют острова, порой довольно возвышенные. Острова Кеймадас, Алкатразес, Монте-де-Тригу – это части внешнего рифа, а острова Энгуa-Гуасy или Сантус, Гуаибе или Санту
