это и говорю, что, мол, папочка, а чего ты так за него переживаешь, ты ведь ещё совсем недавно убить его собирался, пером пришить вместе с Мотей твоим, с подельником, со стороны седла, кажется, чики-чики. Или ошибаюсь?
Он аж побелел весь, заорал, что заткни, мол, хлебало своё, идиотина неразумная, и что вместо того, чтобы уши свои поганые в растопырке держать, лучше бы делом занялась и ребёнком своим, карлицей- калекой перехожей.
Ну тут я и сама уже побелела, и такое зло взяло меня, за всё, и что он меня одну в Башкирию эту услал, и что не принял по-отцовски в самый трудный момент, когда мне это очень надо было, когда с брюхом вернулась оттуда и мозгами искалеченная. И что сам он ребёнка моего не полюбил, хотя и мог, в отличие от меня. И что деда вашего, хотя и прекрасный человек, навязал мне в мужья, чтобы избавить себя от дочери и больной неизлечимо внучки.
И тогда я говорю ему, спокойно так, медленно проговариваю слова, что, мол, ты же убийца, папочка, ты же просто заурядный убийца и человеконенавистник, или у вас все там в ведомстве вашем такие же убийцы и гады, у Берии вашего Лаврентия? Или он просто не знает, что у него в аппарате такие полковники служат?
И смотрю, жду, что ответит. А сама чувствую, что уже не боюсь его, проехали, прошёл остаток вечного моего страха перед этим человеком. И брошь в кармане лежит, греет.
Знаете, он ничего не сказал в ответ. Губы у него только походили, как раньше он ими не делал, и руки потряслись чуть заметно. Вот он ими мне и показал, обеими руками своими трясущимися, на дверь. Даже не сказал ничего. Я как стояла перед ним, так просто развернулась и пошла, ни слова не сказала и не попрощалась никак. Знала, что пути мне сюда уже не будет, никогда. Да я и не хотела сама уже.
Вышла на улицу и думаю: и чего теперь? Куда? Обратно, в новую семью, в провинцию, на восток?
И знаете, до сих пор я думаю, что это, наверное, была самая большая ошибка моя, что взяла я её тогда у него, брошь эту, а не в лицо кинула. Она и сбила меня с толку, потому что поняла я в тот момент – в руках моих большие деньги. И большая свобода. И воля. А Григорию Наумовичу с дочкой моей я только обузой стану при моём проклятом характере, я им обоим жизнь только буду отравлять, ему самому и неизлечимой нашей карлице-дочке. И страшно вдруг захотелось мне выпить. Пошла я, помню, и надралась в лохмотья, как со мной раньше бывало нередко, до глупой головы, до состояния полного безразличия к себе самой и ко всем остальным.
И понеслось по новой, по новому старому кругу. Потом в себя пришла ненадолго, очухалась и письмо Грише написала, покаянное, и чтобы не ждал меня, ни сам, ни Машка, мама ваша.
А жила на что – когда на что. По камешку выковыривала и выручала за них, когда сколько. Но всё больше на чужие жить доводилось, на компанейские. Удивительно, но в колонию женскую я попала только в 61-м, как раз Гагарина в тот год запустили. А легко могла б и раньше по дури своей туда завернуть.
Девять лет дали, а вышла через семь. За что срок отбывала, говорить не хочу, дело прошлое. По глупости моей, скорей по улётности незрелой, а не по вине. Вина чужой была, не моей, но только вот сидеть мне досталось, всё я на себя взяла. Они мне через защитника передали, что, мол, мы тебя, суку, столько лет поили-кормили, при себе держали, так что теперь отрабатывай давай, потрудись для собратиев своих, а не примешь на себя, так те, кто на воле остался, найдут и объяснят, что нехорошо, мол, поступила ты, Юлёк.
Наверное, так оно и должно было случиться, я не в обиде, дурой была, каких поискать. И выпивала – да ещё как.
И чего опять делать? Куда? Не к отцу же моему ненавистному в ноги идти кидаться.
Ну я брошь свою откопала, вместе с паспортом, что утаила от милиции, и на вокзал. И дальше на восток, откуда приехала, в город моего рождения и детства. Только к кому вот – вопрос тяжёлый. Ну, подумала тогда, приеду и там уж на месте разберусь. Гриша мой, думаю, женатый давно, со мной за пропажей развёлся, свои дети уж, наверно, большие, кроме Машки нашей с ним, лет-то почти шестнадцать миновало, если просчитать от 53-го.
Первым делом к тёте Кате заявилась, сестре маминой двоюродной. Она одна жила, старой девой и с жилплощадью. Сказала, пусти, тётя Катя, на постой, буду приплачивать тебе, сколько смогу. А та обрадовалась мне как сумасшедшая, кричит, откуда ж ты взялась такая, Юлька, не узнать прям, сколько лет не было тебя!
Короче, поселилась. На другой день – к дяде Славе Пыркину. Он ещё с детства с отцом дружил, а потом мы в Ленинград перевелись, а дядя Слава на упаковочную фабрику работать ушёл, не знаю кем.
Ну я туда сразу сунулась, про него узнавать, подумала, что подскажет, как и чего, может, работу найдёт, хотя прописки нет после отбытия, а какая есть, та ленинградская, на Фонтанке, не по месту труда получается.
Сразу нашла его, как только фамилию назвала на проходной. Он там начхозом служил, кабинет имел отдельный, небольшой. Там же на проходной и объяснили мне, как его найти. Помню, здоровенный парень был там ещё, двухметровый, не меньше, он и показал.
Ну мы с дядей Славой расцеловались, он даже прослезился сам, про работу разговор зайти так и не успел. Я подумала, может, он мне поможет немного денег для жизни организовать, через камушек от брошки. Спросила его. Он говорит, не вопрос, детонька моя, приноси, помогу. А у меня отколупнутый был, с нижнего круга. Протягиваю. Он смотрит на свет и говорит, что деньги будут завтра, приходи. И назвал сколько. И было это даже больше, чем я хотела. И я ушла до завтра.
А назавтра деньги забрала у него и пошла своих искать, сначала на наш адрес. Но там их не оказалось, а новые сказали, куда старые Лунио переехали по обмену. Я туда – подъезд они помнили, а квартиру не знали и этаж.
Сижу караулю, наудачу, поглядываю со скамейки своей. Долго сидела, стемнело уже. Вдруг, смотрю, Гришенька мой идёт, дедушка ваш. Не старый совсем, подтянутый, очки аккуратные, бородка ухоженная, вокруг рта. А под руку с ним дамочка, довольно молодая, полненькая такая, чуть поболе тридцати, наверное, и с цветком в руке. И так смотрит на него, а он от себя взглядом отвечает, как только милые супруги ходят, у которых всё в жизни хорошо сошлось. И смеются. А до меня только отрывок долетает, его голосом: «Ты у меня хоть и технолог, говорит, но зато я у тебя охранник, так что держись всегда ко мне поближе, милая». Как-то так, кажется, говорил. И они зашли в подъезд, в третий, в ваш. И всё.
В тот день я к тёте Кате своей вернулась, деньги ей на жизнь отдала, а сама с того дня запила. Поняла, что последняя надежда моя сгинула, умерла, в могилу окунулась. Сама неживая, и надежда стала мёртвой. И пила запоем, даже не сходила больше покараулить, чтобы на Машку посмотреть, какая она стала, если живая осталась от болезни этой. А когда мама ваша умерла, в семидесятом, я про это не знала, меня в тот год в клинику положили, лечилась от алкоголизма, такие дела. Потому что допилась до белых чертей, ребята. Пыркин тогда помог с этим, дядя Слава, живой ещё был. Он договорился, и взяли меня, но не как чёрт-те кого, а за деньги опять же, в хорошее место, где помочь обещали, да только не помогли. Не хватило ни сил их, ни лекарств, чтобы переломить меня, голову мне переключить на разум, не справились они в тот раз, хотя и старались. А вышла когда из клиники, то дядю Славу похоронили уже, Пыркина, умер он от сердца, не подождал меня.
Так мы одни с тётей Катей и стали дальше жить вдвоём. Ни у неё никого, кроме ещё пары тёток чужих, ни у меня тоже, даже Пыркина теперь не осталось.
А потом про вас узнала, что остались вы от Машеньки наследством, близнечиками. Ходила, смотрела, сама хоронилась где-как и глядела, какие вы. Часто видала, и вас, и жену Гришину новую, и с ним вместе, и одну. И как в Жижино вместе все отбываете, и как оттуда возвращаетесь тоже дружной семьёй. И такая боль меня охватила за всю мою дурость человеческую. Я ещё подумала, ведь это и я бы так могла сейчас, вместе с ними со всеми, с ребятками, с Гришенькой, дружно, вместе, жить, радоваться и других радовать, маленькие они или большие, да какая, Господи ты мой, разница, если родные все, любимые и свои. Я потом даже видеть это перестала, что маленькие вы, меньше других росточком. И потихоньку от водки отказалась, почти совсем. А потом уже окончательно. Доктора помочь не сумели, а вы смогли, ребятки, вы и никто другой, хотя сами об этом не знаете.
А после уже с чемоданчиками видала вас, не раз, когда стали ходить на музыку свою. У ДК сидела, ждала порой, а потом к училищу приезжать стала, тоже поджидала там не раз. Бывало, подойти хотелось, сил не было устоять, до слёз пробирало, что уйдёте вы сейчас с инструментами своими, а я останусь, и
