ладонью. – Я тебе к нашему начхозу Пыркину дорогу указывал, тогда ещё на проходной, на упаковочной, помнишь? Это как раз я увольнялся уже, перед Дюкой, когда жить стали с ней и Григорий Наумычем. Ну, вспоминай давай!
Няма прихватил его за штанину и повёл на выход. Тот послушно последовал за Нямой, перебирая губами детали своей исторической встречи с тёщей.
Мы вышли и сели на скамейку для посетителей. Через пару минут вышла бабушка и, прикрыв глаза, кивком дала знать, что вопрос улажен.
– Как? – спросил Няма.
– Как, бабуль? – усилил я его вопрос своим.
– Брошка, – улыбнулась Маркелова, – кружок отдала ему наш пустой. А он и взял с удовольствием.
– Так ты нашла тогда Пыркина или не нашла, я не понял? – повторил свой вопрос Иван, так и не добившийся от Маркеловой ответа. – Я тогда нормально тебе объяснил, я помню.
Мы все улыбнулись. Гирш теперь будет лежать рядом с мамой и отцом, как он хотел, и все мы теперь это точно знали.
– Ну что, на Фонтанку? – спросил Няма.
– На Фонтанку, – кивнули мы с бабушкой.
– А после домой? – вставил свой вопрос Иван. – Или походим ещё, я гляжу, красиво тут, не то что у нас на районе упаковочной. Дюке б, наверное, тоже понравилось.
– Давайте до центра не доедем немного, а дальше пешком пройдёмся до Фонтанки, – предложил я.
– Чтобы его глазами посмотреть, Гиршевыми, да? – одобрительно вздёрнул голову Няма.
– Помнишь, он рассказывал, как после севера вернулся, в его самый первый день, когда он пирожками давился, и молоток купил, и не мог налюбоваться ещё, голова ходуном ходила? – задал я глупый вопрос, потому что и так знал на него ответ.
Вместо ответа Няма прикрыл глаза и продекламировал нараспев:
– ...так шуми сильней, ещё и ещё, грохочи своей Петропавловской пушкой, звони своими весёлыми трамваями, шелести проливными дождями, удивляй высоченными колоннами, изгибными набережными и именитыми дворцами, ослепляй своими белыми ночами, разводи невероятные мосты, ты слышишь меня, город мой?
Не дожидаясь Нямкиной коды, я подхватил уже сам:
– ...я иду по тебе, я топчу твой асфальт казёнными башмаками, я дышу твоим прозрачным воздухом, я жадно втягиваю его, так чтобы рвались от счастья лёгкие, я читаю тебе колдовские стихи, я пою твои волшебные песни, я делюсь с тобой самым потаённым и сокровенным, мой ненаглядный Ленинград, названный светлым именем того, кто умер, но чьи идеи остались...
Уже отпустив такси, мы добирались до дома на Фонтанке не меньше двух с половиной часов. Всё это время мы шли по городу, произвольно сворачивая в переулки и вновь вытекая из них к набережным и площадям, мы считали мосты, но быстро сбились со счёта, мы видели Зимний дворец, мы лицезрели застывших могучих атлантов, похожих на нашего Ивана, но ещё задумчивей и без одежды. Задрав голову, мы изучали взглядом Александрийский столп, а потом удивлялись бронзовым коням на Аничковом мосту и широченности, как сама Нева, главного городского проспекта.
А потом бабушка подвела нас к старому дому на Фонтанке, отделанному красивым кафелем, с рельефной лепниной по фасаду, с витыми коваными решётками на овальных удлинённых окнах над парадной и с витражными вставками в них. И сказала:
– Мы пришли, мальчики. Вот наш дом. И ваш тоже.
Иван задрал голову и оценил увиденное:
– Со стёклушками разноцветными это они нормально придумали, надо мне такую линию запустить, только с пластика.
– А пустит? – спросил я, обращая свой вопрос к Юлии Григорьевне.
– Или сразу отстреливаться начнёт? – поддержал меня Няма, чтобы снять напряжение. – У него именное осталось, не знаешь, бабуль?
– А для чего стрелять, я не понял? – удивился Иван. – В кого, в нас, что ли? Кто?
– Ты вопросы не задавай лишние, – жёстко окоротил его Няма, – ты лучше лицо делай недовольное. Больше ничего от тебя пока не требуется.
– Ты понял или нет? – так же строго спросил его я, чтобы удостовериться в надёжности поведения нашего отца.
Тот пожал плечами:
– Да мне как скажете, пацаны, лишь бы не было войны и чтоб Франька меня не гнобила, – он засмеялся собственной шутке и подмигнул бабушке, – да, Юль?
Мы поднялись на четвёртый этаж и сбились в кучку. Однако действовать надо было разумно. Юлия Григорьевна осталась у дверного глазка, мы же отошли в сторону, на всякий случай.
Она позвонила, и мы стали ждать. Сначала не было никакого движения. Но потом в пространстве за дверью кто-то хрипло кашлянул, и голос из-за двери спросил:
– Кто?
– Это я, папа, – отчётливо и достаточно громко проговорила бабушка, так чтобы надёжно быть услышанной. И прибавила вдогонку: – Юля Маркелова, дочь твоя. Юлия Григорьевна.
На той стороне подержалась пауза, и как только стало понятно, что она затягивается, из квартиры вдруг раздался звук шевеления запоров, и дверь приоткрылась. Мы с Нямой не видели лица хозяина квартиры, но его видела бабушка. Она стояла и смотрела на сгорбленного, недобритого, седого человека, возникшего перед ней в старой байковой рубахе навыпуск, пижамных штанах и тёплых тапках, и думала, что сейчас он протянет к ней руки, его бесцветные глаза увлажнятся, а сам он дрогнет и отступит на шаг назад, чтобы не потерять равновесия от потрясения, которое испытывает, увидев живую взрослую дочь, которую не видал без малого тридцать пять лет.
– Что, выпустили? – шамкая беззубым ртом, спросил он с хрипотой в голосе. – Явилась?
– Что же ты, папа, людей обобрал, а сам даже на зубы не потратился? – Она не знала, какие её слова, обращенные к отцу, будут первыми, она никак не готовилась, просчитать это всё равно было невозможно. Слова, которые произнеслись, стали такими сами, без спроса.
Основа была заложена, и уже с самого начала стало довольно ясным, какое направление приобретёт любой предстоящий разговор с Маркеловым. По крайней мере, не оставалось сомнений, что время, каким оно ни будь, не сумело значимо изменить характер этого человека. И, наверное, всё остальное тоже.
Властным движением руки Юлия Григорьевна отодвинула старика в сторону и, обратившись к нам, скомандовала:
– Заходите все. – И распахнула дверь.
Мы вошли и остановились. Григорий Емельянович, с плотно сжатыми губами, стоял на месте, никак не желая понимать того, что происходило сейчас на его глазах в прихожей его квартиры. Однако громила с двумя подручными карликами пока никаких активных действий против него не предпринимали. Они просто стояли и ждали указаний Юлии Маркеловой.
– Может, пройдём туда? – спросила бабушка, кивнув в направлении длинного полутёмного коридора, оканчивающегося светлой гостиной.
Няма незаметно ущипнул Ивана за икру, ниже колена. Этот уровень удобно соответствовал опущенной кисти его правой руки.
– Давай, давай, деда! – громко произнёс Иван и тоже кивнул старику туда же, куда указала бабушка. – Иди, когда приглашают.
Няма снова, уже одобряюще, ущипнул отца в то же место. Ивану это понравилось, своим призывом пройти в гостиную он явно ощутил результат короткой, но действенной власти над человеком. У себя в цеху он никогда не повышал ни на кого голос, но и с этим его никто бы не испугался. Потому что все там любили Ивана Гандрабуру за прямоту, усидчивость и творческую способность по придумкам оригинальной продукции.
Маркелов хмуро оглядел присутствующих и медленно пошёл в гостиную, шлёпая тапками. Все зашли за ним следом и сели кто куда.
– Я смотрю, ничего не изменилось, папа, – оглядевшись, проговорила Юлия Григорьевна. – Те же
