стены, те же вещи, тот же нелюбезный взгляд. Даже потолок вон, смотрю, и тот сыпется, скоро на голову обвалится. Отчего же так, папа?
– Убивать пришли, так убивайте, – проговорил старик, – всё равно ничего не найдёте, у меня ничего нет. Только время потеряете.
– Да ты, отец, скоро и сам коньки отбросишь, зачем мне тебя убивать, – пожала плечами бабуля, – это ведь ты же у нас убийца, а не я. Мужа моего не удалось жизни лишить, так ты женщину на тот свет отправил, достойнейшую. И всё ради цацок несчастных, ради денег. – Он исподлобья смотрел на дочь. – И не надо меня буравить своими глазами, – совершенно спокойно проговорила бабушка. – Мотя её убивал, не ты сам, но по твоему приказу. А только разницы в этом большой нет. Убийца от этого убийцей быть не перестанет.
– Чего вы хотите? – глухо выдавил из себя старик. – Зачем ты их сюда привела? В тюрьме своё отсидела, от пьянок запойных своих лечилась, ни дня не работала, теперь бандитничать надумала? Шайку сколотила? Последнее отбирать у меня? – он усмехнулся через усилие, осклабиться, как прежде, видно, уже не получилось. – Мне Пыркин регулярно про тебя докладывал, чего там и как, и про Гирша твоего, какого ты бросила с дитём, так что я в курсе дел твоих, дочка, в курсе. Вот только не думал, что до позора этого доживу, что придёшь с бандитами разборку отцу родному учинять. Грабить старого заслуженного человека. Хотя мне и Лунио твоего не жаль, если уж разговор зашёл, такая же мразь, годами к Пыркину ходил, то камни нёс, то слитки, а мне сказал, всё, нету больше ничего. Машку угробил, молодую ещё, отписал мне, что концы отдала, и сам сдохнет за это, вот увидишь. Вруны такие долго не живут, запомни, дорогая моя.
Я посмотрел на Няму, а Няма на меня. Мерзота, исходившая от нашего прадедушки, была столь сильна и необорима, что хотелось запахнуть уши и не слышать этих слов, каких просто не бывает, каких не должно быть вообще, которые просто невозможно составить из букв.
Паузу прервал Няма.
– Так зачем вы всё-таки убили Полину Андреевну, Григорий Емельянович? – спросил он, преодолевая отвращение. – Вам что, на жизнь не хватало? Насколько известно нашему сообществу, в ваше распоряжение было передано тридцать восемь ювелирных драгоценностей, лично в руки, от Григория Наумовича Лунио, в обмен на его свободу. Вам их не хватило? Потребовалась ещё одна смерть? За тридцать девятое изделие?
– У меня нога тридцать восьмая, – внезапно вставил своё слово Иван и непривычно нехорошо улыбнулся, – как у царя. Слыхал про царя такого, дед?
– Не знаю такого, не слыхал. Пахан ваш, что ли? – обернулся к дочери Маркелов. – А ты у них там кто, паханка?
Юлия Григорьевна гневно посмотрела на Ивана, и тот умолк. И обратилась к отцу:
– Ты нам про Волынцеву не ответил.
– Он брал, что было, – глядя прямо перед собой, вымолвил хозяин квартиры. – Мотя этот. Никто ему не приказывал, сам брал. А баба та женой врага народа была, я лично проверял. Так что за дело пострадала, не за просто так.
– А брошь эта в таком случае как к тебе попала? – на удивление спокойным голосом осведомилась бабушка. – Ты её, выходит, не народу обиженному вернул, а от меня откупился и от своей больной внучки?
– Ничего не докажешь, – глядя в ту же точку, прошамкал Маркелов, – за давностью лет. И концов не осталось никаких. Ничего у вас нет на меня. Хоть следствием грози, хоть сами вы банда. Ничего не найдёте. Только награды мои за верную службу.
– А куда же ты всё это заныкал тогда, папа? – усмехнулась бабуля. – Неужто бедным помогал?
– Да чего с ним толковать, – вдруг поднялся с места Иван и навис перед Маркеловым. – Какой, к чертям собачьим, суд ещё, понимаешь? Я его просто сейчас вот этими руками придушу, сатану этого, и всё он нам скажет распрекрасно про все наши дела. Правда, дедуль? – он глянул на Григория Емельяновича и словно в замедленном темпе сделал недостающие полшага к нему, как бы оттягивая время расплаты.
И уставился на его лысину с высоты двуногого Эльбруса. Со стороны это напоминало сцену прихода патронажного брата к немощному подопечному, потому что при всей своей невостребованной мощи Иван походил на подобного брата гораздо больше, чем на бандитского представителя от любого сообщества. Он протянул с верхотуры руку и несильно толкнул старика в плечо:
– К тебе обращаются, отец, слышь? Отвечать надо, когда женщина интересуется вопросом.
Ответ от Григория Емельяновича не последовал никакой. Вместо ответа тот начал медленно заваливаться на паркет по направлению Иванова толчка. Тело его, чуть подумав, сначала неторопливо соскользнуло со стула, затем мягко шмякнулось копчиком о паркет и уже всем корпусом плавно навалилось на пол лицом вниз. И больше уже не шевелилось.
Юлия Григорьевна встала, подошла к лежащему без движения отцу, поднесла два сведённых пальца к артерии на его шее и подержала пару секунд, пытаясь выщупать пульс. Затем поднялась и снова села на прежнее место.
– Умер он, – безо всякого выражения на лице сообщила она, не глядя ни на кого.
– Глупая ситуация, – произнёс Няма никаким голосом. – Познакомились с прадедушкой. И не поняли даже, то ли от старости умер, то ли от страха, то ли от приступа ненависти.
– Да, по-дурацки как-то получилось, – согласился я с братом, тоже без особых эмоций. – Всего-то и хотели, что в глаза посмотреть. Посмотрели.
Оставался Иван. Он так и пребывал ещё в нависающем положении, не сместив туловище ни туда, ни сюда от точки события. Внезапно он вздрогнул.
– Пацаны, – тихо вымолвил наш отец, – слышь, пацаны... Я ж не нарочно, точно вам говорю, я понарошку. Я этого деда просто пугануть хотел чуток, чтоб не выпендривался, когда с ним люди пришли нормально поговорить, безо всяких. А он взял и помер. – И в полной растерянности обернулся к бабушке: – А он тебе кто был, если на самом деле?
– Отец и был, на самом деле, – так же спокойно ответила она, снова не глядя ни на кого.
– Оп-па, – присвистнул Иван, – дела-а... – Он подошёл к окну и посмотрел на улицу. За окном была Фонтанка, и она совсем не напомнила ему широченную полноводную Неву, которая уже успела накатить своими полными водами на большое Иваново сердце.
«Не пройдёт тут нормальная баржа, сядет, – подумал он вдруг, – и ничем её после не столкнёшь, зацепить не с чего будет...»
Он вернулся на старую позицию и подвёл итог размышлениям:
– Так это, выходит, я тёщиного батю порешил, так, что ли? – И глянул на нас с Нямой: – И вашего прадедушку тоже?
Ивану никто не ответил. Бабушка поднялась с места и сосредоточенно произнесла, всё равно как зачитала:
– Так, мальчики, – она развернулась лицом к нам, – и ты, Иван, послушайте меня. Сегодня вы уедете обратно, первым же поездом. Там занимаетесь делами, забираете Франю свою, гроб с Гришенькой, грузитесь пассажирским спецбагажом и прибываете обратно. Думаю, займёт у вас дня три-четыре. Я сейчас вызываю «Скорую» и сообщу в милицию, что отцу стало плохо и он умер на моих глазах. Потом займусь новым паспортом взамен устаревшего и перепрописываюсь на эту площадь. Вы приезжаете, мы хороним Гришу на Волковом и поминаем здесь, в его родительской квартире. А с Григорием Емельянычем я разберусь сама, об этом не думайте, пацаны. – Она перевела дух, мельком взглянула на тело, чтобы убедиться, что оно не ожило, и закончила отдачу распоряжений по семье: – Это не всё. Потом я прописываю сюда вас обоих, как законных внуков по материнской линии, и квартира возвращается её законным владельцам, Петру и Науму Лунио. Гришенька мечтал когда-нибудь вернуться в Ленинград, он так его любил, но, оказалось, не судьба. Теперь вы сюда вернётесь за него, с Франей вашей. А дальше время покажет. – Она вышла в прихожую и отперла входную дверь. – А сейчас идите, не в наших общих интересах время тянуть. И телефон здешний запишите, там на аппарате есть.
Она поцеловала каждого из нас в щёку, перекрестила неправославным крестом в обратную сторону и произнесла напоследок:
– Господи, как же хочется жить!
Эпилог
