Усмешка на устах повешенного… Зачеловеческие сны. Абракабра, детский лепет: 'Бобэоби… Вээоми…' И вдруг — мгновенный, как удар молнии, отсыл к Тютчеву: 'Так на холсте каких-то соответствий вне протяжения жило Лицо'.
'…И Божий Лик изобразится в них', — за три четверти века до Хлебникова предсказывал автор 'Последнего катаклизма' разлив вод по всему, что зримо вокруг.
Видение вод, затопляющих все зримое, — хлебниковский лейтмотив (у него и Россия — 'завет морского дна'), но 'Божьим ликом' эту загадку не покрыть: богу, как и людям, Хлебников революционным жестом дает вольную (на фоне Маяковского, который в это время грозится выпустить Всевышнему кишки, — верх сдержанности).
Бога нет, но что-то есть, — на сей раз обопремся на Толстого. Что-то есть в сознании Хлебникова, что позволяет ему с немеряной выси созерцать кровавую кашу жизни: историю, где люди режут людей, как солому, природу, где звери жрут друг друга, разымая трупы на суставы (и тут посыл: вперед — Заболоцкому).
Вокруг невидимого центра и жизнь, и история ходят кругами, циклами. Исчислению этих циклов Хлебников отдает львиную долю своих усилий. 'Через два раза в одиннадцатой… гора черепов битвы в полях Куликова… Через два в одиннадцатой… выросла в шлеме сугробов Москва'. Поэзии это пифагорейство придает веру в какой-то всеобщий, неохватный, всеобъемлющий закон, которому должно подчиняться все. В лоне такого закона все всему подобно и все во все переходит, так что в известном смысле нет различия между людьми и животными, между живыми и мертвыми, между прошедшим, настоящим и будущим, ибо важнее нечто, к чему сводится все.
Иногда Хлебников называет это: общий множитель. 'Общий множитель, сохраняющий меня, Солнце, небо, жемчужную пыль'. Иногда — общий строй времен, 'подобный общему закону тяготения'. Иногда — рок. Иногда — мировой разум. 'Некоторое… протяженное многообразие, непрерывно изменяющееся'. Или просто: 'Оно'. Или, наконец, 'земной шар', 'род людской', 'человечество'.
'Человечество' — это то, перед чем все национальные, социальные и государственные различия — пустяки. Но в сознании живет нечто еще более великое, перед чем и человечество — пустяки. Воронка! Философы сказали бы: редукция до феномена. Мысль летит по кругу, не умея остановиться, обпархивая то, о чем можно сказать, что его центр везде, границы — нигде… но это не бог (богу, как известно, дана вольная), это нечто, относительно чего все относительно. Поэт видит это так:
Образ настолько сильный, что Юрий Тынянов выводит из него характеристику стиля самого Хлебникова: его почерк 'похож на пыльцу, которой осыпается бабочка'. Формально вроде бы так, но удельный вес 'пыльцы' мало вяжется с хлебниковским поэтическим шагом, как и заимствованная Мандельштамом у Пушкина 'болтовня'. Хлебников тяжелее, вязче, плотнее, гуще. Точнее соответствует его почерку другой образ, лейтмотивом проходящий через все его стихи: образ невода, или сети, которой невидимо опутано все сущее и которую надо набрасывать на невменяемую реальность:
Лирический герой этой лирики не похож ни на бабочку, порхающую вокруг вещей, ни на громовержца, повелевающего вещами, но он похож на того описанного философами ребенка, который сидит на берегу океана и перебирает камешки, силясь разгадать, откуда и что их приносит.
Разноцветные камешки — бесконечная мозаика, где доминируют излюбленные цвета: в природе — синева и зелень, в жизни людей — серебро и чернь. Параллельно декоративной колоритности все время звучит символика цвета: синее — знак бездонности (иногда синее сливается с черным), зеленое — знак веры (веры Востока). Серебро — деньги, оклад ликов, чистота слез, блеск глаз, мерцание ресниц, пена вод… Чернь — цвет кос, вороньих крыльев, древних камней, облетевших деревьев. Часто — встык: серебряная сбруя — черный арапник… Или — с потрясающей точностью — в том ключевом, сквозном образе, в который ловится Вселенная, ускользающая от Абсолюта: серебряные ячейки — черная сеть…
Но одно символическое значение 'черни' начисто отсутствует у Хлебникова: чернь как скопление людей. В единственном случае, когда слово 'чернь' в этом значении все-таки употреблено, оно окрашено положительным смыслом: ополчение, в Смуту собирающееся ударить на иноземных захватчиков, — 'святая чернь'.
Может быть, это чернецы божьи, но ни в коем случае не быдло, не страшная толпа, в каковом смысле 'чернь' общепринята.
Между тем, 'толпа' — важнейший элемент в мирострое Хлебникова. Толпа, но не чернь! Потому что 'чернь' окрасила бы 'толпу' в цвет отрицания, а Хлебников толпу отнюдь не отрицает… но и не приемлет. Он ее — созерцает. Это одна из загадок всего хлебниковского жизнеощущения: что означает для него идущая напролом сквозь Вселенную толпа? Радость? Несчастье? Торжество справедливости? Кандальный (вандальный) звон? Гибнет он или воскресает под ногами многоголового чудища, называемого 'человечеством'? Загадка, не имеющая логического ответа, разгадывается в мучительном счастье стиха, может быть, самого гениального из всего, что написано Хлебниковым:
Каменеющее будущее — один из Абсолютов хлебниковской поэзии, здесь сконцентрирован смысл его духовной системы. И невозможно понять, светло или темно это будущее, как невозможно однозначно понять многочисленные (и, как правило, эмпирически точные) пророчества и предсказания поэта.
Когда в статье 'О расширении пределов русской словесности' Хлебников требует не ограничивать эту словесность 'только великорусскими' пределами, но включать в русскую культуру славянские элементы и западной Европы, и всей Азии, когда он вспоминает 'старый Булгар, Казань, древние пути в Индию', и
