заботится о “побежденных туземцах', и призывает уважать дух казачества, а также объявляет о 'существовании евреев', — кажется, что тут за полвека до лозунга 'дружба народов — дружба литератур' предсказана вся доктрина. Но когда расцвет культур дополняется лозунгом: 'Долой быт племен, наречий, широт и долгот!' — с перспективой 'создать скрещиваньем племен новую породу людей', — возникает смутный эффект самопровокации. То, что доктрина всеобщего выравнивания народов дополняется пунктами о 'конских свободах' и 'равноправии коров', — только усиливает эффект.
Когда Хлебников обещает 'молотом рабочего построить правильные сношения с соседними светилами', — это может сойти за предсказание научно-технического прогресса, но когда венцом оного предполагается 'единая для всего земного шара школа-газета', которая 'будет разносить по радио одни и те же чтения, выслушиваемые через граммофон и составленные собранием лучших умов человечества, верховным советом Воинов Разума', — от такого верховного совета современного читателя может взять оторопь.
'Город будущего' в предсказаниях Хлебникова — это дворец для толп, 'невод ячеек и сетей', 'серебряный набат' и 'на черном вырезе хором… толпа людей завета'; это диктатура плоскостей и углов, прозрачных стен и властных осей; это логика и ясность. Уловленная в сети толпа — главный обитатель. Этот рай скрыто гибелен, но обитатели его неопровержимо счастливы.
Таковы будетляне.
А современники?
А современники действуют в поэме 'Ночной обыск', уравниваясь в праведном зверстве как под красным, так и под белым знаменем. Матросня врывается в дворянский дом и пускает в расход сына хозяйки, видимо, офицера, который встречает смерть с полным достоинством ('Прощай, мама, потуши свечу у меня на столе'. — И расстрельщику: 'Прощай, дурак! Спасибо за твой выстрел!') Старуха, мстя за сына, запирает перепившуюся братву и поджигает дом. Матросы горят и орут: 'Ведьма!.. Спасите!' — Они не знают, что им делать: 'Стреляться? Задыхаться?' Старуха из-за двери отвечает им с безупречной дворянской вежливостью: 'Как хотите'.
Как хотите, но это не апология ни красных, как у Маяковского, ни белых, как у Цветаевой. Здесь нет и идеи возмездия, удерживавшей Блока. Ни плача по сгоревшему дому, как у Клюева, ни бравады, прикрывающей этот плач у Есенина.
Здесь — какой-то запредельный, отрешенный взгляд на копошение живой материи, переходящей в неживую. Соломорезка войны сжирает Россию; из ее недр появляется 'братва' и давит 'жратву'. Смысл сокрыт в письменах, перед нами 'дикая схватка двух букв'. Жратва — братва. В этих письменах может появиться царь — последний Романов, чья простреленная грудь — лишь метафора звездного неба, которое рабочие перекуют. Может появиться и Ленин, сзывающий 'любимых латышей' учить 'устав войны', то есть святить 'труд зверолова'. Поэт, описывающий этот вселенский зверинец, мог бы чувствовать себя Всевышним, если бы в него верил. Но поскольку он не верит, то чувствует себя 'одиноким врачом в доме сумасшедших' Этот кровавый бедлам — Россия.
Слово 'Россия' в 1922 году звучит подозрительно-реставраторски. Полагается: 'РСФСР'. 'Рэсэфэсэр' — как иронически озвучивает Цветаева. Маяковский из этих аббревиатур извлекает новую поэтичность. Хлебников обращается к соратнику по футуризму за консультацией, переходя на волапюк уже в имени- отчестве:
Россия проступает сквозь барахло скороговорок.
Странно: с чего бы? В свете всеобщего стирания стран и наций — так ли важно, что растворится в грядущем 'целом' еще одна исчезающая часть? Какая печаль, что 'у великороссов нет больше отечества', если между великороссами, татарами и калмыками по большому счету — мало разницы?
'России нет'! — восклицает Хлебников в самом начале 1910-х годов, а по сути в его умопостигаемом мире ее нет изначально — есть череда поветрий, 'смена тундр, тайги, степей', взаимообмен Запада и Востока, Севера и Юга, в каковом хороводе Россия сливается то с одним, то с другим собратом по мировой истории: то Москва 'переписывает набело' римский 'черновик', то кочевые души плывут 'сквозь русских в Индию', то оказывается, что на византийском троне сидит под именем Юстиниана славянин Управда. (Последнее предположение очень кстати в современных генеалогических разборках — мне приходилось читать у киевских публицистов 1991 года призыва, что Аларих по происхождению украинец).
У Хлебникова еще и так: 'смотрит Африкой Россия' (что было бы очень ко времени лет тридцать назад, в пору 'пробуждения черного континента').
Наиболее актуально сейчас такое суждение: 'Ах, мусульмане те же русские, и русским может быть ислам' (впрочем, это легко обернуть и против русских). Монгольский Восток изначально слит у Хлебникова со славянством. Это не обязательно ислам и далеко не всегда христианство: важно не то, какие начала встречаются, а сам факт смешения-слияния. Россия — морское дно, над которым ходят волны мировой истории. Встреча всего и всех. 'Кант по-табасарански'.
В принципе при таком самоисчезновении предполагается высшая невозмутимость. Но у Хлебникова другое.
— он это утверждает именно с тем, чтобы возмутить людей. Люди ужасаются, а его разбирает нервный смех: 'О, рассмейтесь, смехачи!' Он ходит 'по берегу прекрасного озера, в лаптях и голубой рубашке', предваряя клюевско-есенинский маскарад и явно дразнит сограждан. Он играет на свирели и держит в руке череп.
В довершение бесовского розыгрыша он обещает 'перенести воду из Каспия в моря Карские' (блестящий пример слепого попадания, которое вполне можно истолковать как патриотический контрпрогноз будущему 'переносу рек').
Потаенные чувства прорываются в рифме: Русь — грусть. Впрочем, рифмуются и Русь — гусь, с гибельной подкраской образа: птица — падает, пронзенная свинцом. И все время падает у Хлебникова, выпадает, вылетает из слова 'Русь' — буква Р. Этот лейтмотив — совмещение зубной боли и смертного предчувствия — идет в параллель умственно постигаемому торжеству веобщего 'закона времени'.
Перед законом поэт снимает шляпу. Россия разменяла себя на свободу — законно. В стихотворении 'Я и Россия' дается эмоциональная развертка:
