Опасаясь ссоры, я решила пойти на небольшую хитрость. Когда Трощилов помылся, я настояла, чтобы он надел свой парадный китель со всеми наградами.
Пока он умывался, я зубным порошком до блеска протерла большой орден Александра Невского, орден Отечественной войны, медали, сухой суконкой вытерла эмаль ордена Боевого Красного Знамени и поцарапанный осколком мины орден Красной Звезды.
Когда Трощилов вошел в комнату, Гриша невольно вскочил и вытянулся.
— Знакомься. Мой муж, — сказала я ему и подумала, что не ошиблась.
С лица Жернева моментально сползла надменная улыбка.
Вначале они неприязненно и в упор взглянули друг на друга, потом быстро и решительно шагнули навстречу и холодно пожали руки, громко назвав свои фамилии.
Медлительный Трощилов не сразу уселся, и Жернев тоже топтался на месте, не решаясь сесть первым.
— Садитесь! — муж указал гостю на противоположный конец стола.
Разговор не вязался. Жернев держался скованно, но после первого стакана водки, им же принесенной, оживился и стал разговорчивее.
Трощилов к обеду не притронулся, много курил, глубоко затягиваясь дымом, и временами каким-то щемящим сердце взглядом посматривал на меня.
Отвечая на вопросы моих родителей, Жернев стал доказывать, что ему пришлось пережить немалые трудности в оккупации, когда он работал у немцев в строительной конторе, что он там подвергался опасностям и унижениям.
— А где ты работал после войны? — спросил его отец.
— Пока нигде, искал пристанища, присматривался.
— Выходит, у немцев ты сразу нашел пристанище и работу, а сейчас не можешь найти! Сейчас, значит, пусть другие работают? — сердито насупив брови, вспыхнул отец.
Жернев, опустив глаза, смущенно сгребал в кучку на скатерти крошки хлеба.
— Я, папаша, уже отпетый человек, веры мне теперь не будет нигде.
— А ты докажи. Иди вместе со всем народом, не стой в стороне. Поезжай на какую-нибудь большую стройку, покажи себя.
— Я так и думаю сделать, — усмехнулся Жернев, — надо все сначала зарабатывать: и доверие, и авторитет, и «красненькую книжечку» — без нее я ничто.
Под солидным Трощиловым заскрипел стул.
— А я без нее, — сказал старик, — всю жизнь прожил, работал и считал, что я большевик и должен еще больше сделать.
— Эх, батя, не говорите. Все равно уже не то, далеко не пойдешь, — вздохнул Жернев. — Хорошего места не получишь. А сюда я приехал за своей семьей, и на моей дороге никто не должен стоять. Она моя жена! — кивнув на меня, остановил он вызывающий взгляд на лице Трощилова…
Тот молчал, глядя перед собой. Потом глухо проговорил:
— Я с Тамарой два года воевал, полюбил ее, но сказал ей об этом только после войны, когда вы от нее отказались. Я сам читал ваше письмо о женщинах в серых шинелях, — прищурился он. — Если сегодня вы с ней помиритесь, — добавил он тише, — мне, конечно, будет тяжело, но я отступлю и на вашей дороге стоять не стану.
Все время прислушиваясь к словам Жернева, я не могла поверить, что это говорит он, мой любимый, честный, справедливый Гриша, какого я знала в молодости. А ведь я любила того, прежнего Гришу.
Мы и тогда, в первые годы нашей с ним совместной жизни, нередко спорили. Он был бесхарактерный, ему не хватало твердости, самостоятельности, умения организовать себя на выполнение какого-нибудь дела, задания. Всегда был в подчинении у кого-то, под чьим-то влиянием. Я замечала этот недостаток и всегда ему говорила: «Нет принципиальности комсомольской».
Таким и остался он на всю жизнь. Да, я не ошиблась тогда, когда разговаривала с ним в казармах рабочего батальона. Он мне чужой.
— Ну что же ты молчишь, Тамара? — сказал отец.
Я очнулась от размышлений.
В ожидании ответа Жернев, вскинув голову, настойчивым взглядом пристально посмотрел на меня.
Трощилов, наоборот, опустил голову и отвернулся.
— Я никуда не поеду, — сказала я. — Я останусь с тобой, Петя.
Жернев встал, с грохотом отбросил стул, гордо выпрямившись, произнес:
— Тогда мне здесь больше делать нечего.
И, взяв фуражку, вышел…
Больше я Жернева не видела. Однако судьба его продолжала интересовать меня. Видимо, те уроки, которые преподнесла ему жизнь, заставили его многое пересмотреть, понять. И он нашел в себе силы измениться. Много лет он работал рядовым инженером на одной из крупнейших строек страны. Проявил себя как один из лучших, фотография его была помещена на Доске почета стройки. Сейчас ему доверили руководство большой стройкой. Самоотверженным трудом искупил Жернев свою вину перед Родиной.
X
С детства я очень любила писать стихи.
В школе к каждому празднику я писала по нескольку стихотворений, и мои подруги на утренниках декламировали их.
В юношеские годы, в горячие годы первых пятилеток, на каждое яркое жизненное событие сразу же хотелось откликнуться стихами. Помню, особенно легко они писались в Керчи, когда личная жизнь моя и моих товарищей тесно сплелась с жизнью завода, стройки. Все комсомольцы завода жили одним общим стремлением, общими помыслами. И мои, может быть, сырые, плохо написанные, не продуманные порой строки в какой-то мере все-таки отражали наши чувства, наши мечты и дела.
Стихи были плохие. Повзрослев, я их никому не показывала.
Писались стихи и в госпиталях во время войны. Но кто их в молодости не пишет? Плохие стихи, наверное, пишут все. Становясь постарше, или перестают писать, или пишут хорошие.
С фронта я вернулась полная впечатлений, и у меня снова появилось непреодолимое желание писать. Я не могла не писать. Меня день и ночь не покидали образы моих фронтовых друзей, о них я должна была рассказать людям, подрастающей молодежи. Мне хотелось поделиться всеми переживаниями, и я, по совету друзей, решила написать книгу.
В этой книге хотелось отразить замечательные черты нашей верной защитницы мира — женщины- патриотки, добровольно ушедшей на фронт «по зову сердца» и готовой в любую минуту, если понадобится, отдать за счастье будущего самое дорогое для человека — свою жизнь. Мне казалось, что тяжелый опыт военных лет и подвиги наших людей на фронте не должны забываться. Надо снова и снова напоминать людям о том, что мы пережили, и это поможет нам всем сплоченней идти к единой великой цели — построению коммунизма.
Когда вышла в свет книга, мне пришлось часто встречаться с читателями в городах, в селах, на колхозных полях.
Однажды я встретилась с колхозниками одного из колхозов Советского района. Люди собрались в поле во время обеденного перерыва.
Я рассказала им о девушках-парашютистках, действовавших здесь, в Крыму, во время оккупации, в разведке, о том, как сама выбрасывалась с парашютом в тыл врага.
После беседы ко мне подошел пожилой колхозник, отозвал в сторону.
— А тут, в соседнем селе, — сказал он, — в сорок третьем году сбросили с самолета одну парашютистку. Немцы потом ее замучили.
— А какая она была? Вы видели ее? — заволновалась я, сразу вспомнив слова Зобина о Мане — ведь
