— Ну хорошо, только давай ляжем, укроемся, а то что-то прохладно.
— Кровать у тебя фронтовая, жесткая, — подметила я, залезая под тоненькое байковое одеяло.
— Строитель — тот же солдат, — улыбнувшись, отвечала Аня, — так что я по-прежнему на фронте. И к лучшему это. Знаешь, Тамара, какая у нас интересная, боевая жизнь, что ни день, то победа, чувствуешь, что и часу напрасно не прожил!
За маленьким окошком капало с крыши, шумел весенний порывистый степной ветер. Было одиннадцать часов, но спать не хотелось.
Аня подробно стала рассказывать о себе, а я с увлечением слушала ее.
— В вагоне я заняла вторую полку, — рассказывала Аня, — отвернулась к деревянному простенку и все думала: «Куда я еду? К кому? Ведь я даже не знаю, на какой станции мне сходить. К себе в село не могу, там будет слишком тяжело. А больше нигде я никогда не была. Мамочка… — думала я, — как же я буду без тебя жить? Ведь девушек, которые ехали вместе со мной, кто-то ждет дома. А меня?..»
В это время девушки, сидящие на нижних полках, снова дружно грянули:
«Кругом нужны заботливые руки…» — повторила я про себя, и мне как-то легче стало. «Ну что ж, — решила, — доеду до Москвы, а там видно будет», — и легла, пытаясь уснуть.
«Девушка, иди с нами петь», — дернув меня за гимнастерку, сказала высокая брюнетка.
Голоса на нижней полке умолкли. Другая, рыженькая, что громче всех запевала русские песни, насмешливо бросила: «Она тоскует всю дорогу, наверное с милым рассталась!» — «Только и тоски что по милому», — рассердившись, отвечала я. «Ну, так отчего же еще девушке тосковать теперь? Война кончилась, все мы едем домой…» И рыженькая стала рассказывать, как она приедет в Сталинград и прежде всего искупается в Волге, а потом будет опять на заводе работать, как до войны. «Ох, по мамочке соскучилась», — вздохнула она.
Тут я не выдержала, — сказала Аня, — да как заплачу, как зареву: «Мамочка, мамочка, моя родная!»
Девушки настрожились, подняли головы, а румяная круглолицая украинка сказала, пожав плечами: «А чого ж сумувать, як идешь до ней?» — «Нет у меня матери, и никого нет… Еду, сама не знаю куда».
Девушки переглянулись. А я уже не могла удержаться, спрыгнула к ним вниз и стала рассказывать о своей жизни, о гибели родных. «Ведь страшно мне, девушки, одной в жизнь идти», — призналась я. «Ничего, у нас не пропадешь, у нас всем место найдется», — сказала рыженькая, перелистывая песенник. «Тебе, конечно, сразу найдется, приедешь — и на завод, специальность есть, а нам вот без специальности», — возразила ей соседка. «Специальность есть, да завода-то нет, — вздохнула рыженькая. — Все немцы порушили». — «Построите. Съедетесь и все построите опять, а мы приедем — куда и что?» — «Хорошо еще, как к маме едешь, — сказала черненькая Катя, — а вот девушке и ехать некуда». — «Ничего, не горюй, Аня! Поедем к нам на Волгу, в Сталинград, — решительно сказала рыженькая, отложив песенник в сторону, и обняла меня за плечи. — В Сталинграде всем работа сейчас найдется». — «Нет, — возразила Катя. — Я сразу решила, что Аня остановится у нас, в Москве. Моя мама примет ее, как и меня. Я ее познакомлю у нас с ребятами в райкоме…» — «Ни, це вже будэ несправедливо, як вона з Украины, вона должна и вернуться на Вкраину! Вона ж моя землячка! Поидэмо зо мною», — настаивала полтавчанка.
А я слушала то одну, то другую, и на сердце у меня становилось легче, уже не душили слезы. Я увидела, что не одинока, меня не оставят в трудную минуту, помогут.
Всю дорогу девушки оказывали мне дружеское внимание, каждая стремилась доказать, что лучше ехать именно к ней, а не в другое место.
За дорогу мы все так привыкли друг к другу, что потом жалко было расставаться.
Когда подъезжали к Москве, старшая команды, высокая, черненькая Катя, как-то отозвала меня в сторону и сказала: «Поедешь со мной, Аня. Поняла? Вот и все. И считай, что едешь домой».
Мне сразу понравилась эта не по годам серьезная и строгая девушка, ее низкий голос и уверенный тон в обращении с подругами. За дорогу мы с ней особенно сдружились, и я решила остаться у Кати в Москве.
Встречали нас замечательно, — улыбнулась Аня. — Когда поезд подходил к перрону, загремел сводный духовой оркестр, и море цветов, колыхаясь, ринулось нам навстречу.
Школьники с любопытством рассматривали ордена и медали на наших гимнастерках и полоски ранений, многие разыскивали среди выходящих родных.
Катя, выйдя из вагона, сразу крепко схватила меня за руку, чтобы я не потерялась. Катина мама нас не смогла встретить, она была на работе.
Катя взяла такси, и мы поехали.
Я первый раз попала в Москву. Помню, едем, я смотрю на площади, улицы, а слезы у меня из глаз так и льются. Думаю: пройти такую войну, потерять самых близких, перешагнуть через столько опасностей и попасть в Москву… А они погибли: и родители, и братья, и Николай Кучерявый… и другие… Плачу, а Катя успокаивает меня: «Ну что ты, Аня! Зато с победой едем домой!»
Много радости было в это утро в Катином доме. Соседи окружили нас, расспрашивали о боях, в которых нам приходилось участвовать.
К обеду в комнату вбежала худощавая пожилая женщина, такая же черноволосая, как и Катя. Она бросилась к Кате и со слезами стала целовать ее, потом, отстранив от себя, любовалась ею и снова принималась целовать.
Меня она не замечала. Расстроившись, я взяла полотенце и вышла в ванную, будто умыться, а сама опять там наплакалась. Когда вернулась, поняла, что Катя, видимо, успела уже рассказать обо мне матери. Та подошла ко мне, обняла и расцеловала, и с этого дня я стала ей такой же родной дочкой.
«Прежде всего, — сказала мне на следующий день Катя, — пойдем в райком комсомола. Ну-ка, покажи мне свой билет комсомольский! Он у тебя в порядке?»
Листая билет, она увидела фотографию. «Это кто? — спросила она. — Что-то лицо знакомое…» — «Ты могла видеть его портрет в нашей армейской газете или в «Комсомольской правде». Это Кучерявый». — «Николай Кучерявый?! — воскликнула Катя. — Неужели? И ты была в его комсомольской организации, в его роте, Аня? Ну вот, опять в слезы? Да что с тобой? — всплеснула она руками. — А впрочем, конечно, комсорг роты, такой герой и погиб… Нам о нем много рассказывали, и в газетах мы читали о его подвиге. Ты видела, как он погиб?»
Я рассказала Кате о Кучерявом, о том, как мы дружили, а потом полюбили друг друга, как из-за него я ушла из артиллерии в автоматчики, в его роту…
«Анечка! Какое счастье — любить такого парня, такого героя!» — говорила Катя. «Но ведь он погиб». — «Лучше десять месяцев любить героя и память о нем чтить всю жизнь, чем десять лет любить труса и разочароваться!» — возразила Катя…
Позавтракав, мы пришли в райком. Там было много новых для Кати людей. Из тех комсомольцев, что ополченцами ушли на защиту Москвы, почти никого не осталось. Но из новых работников многие тоже знали Катю по институту и тепло встретили ее.
Оставив меня в приемной, Катя вошла в кабинет секретаря. О чем был разговор, не знаю, но когда она вышла, то сказала:
«Вот он дал нам с тобой пригласительные билеты. Приходите обязательно, сказал… Михаил Иванович Калинин будет беседовать с демобилизованными девушками». — «Сам Михаил Иванович Калинин?!» — не поверила я Катиным словам. «Да», — кивнула она головой.
Всю дорогу мы радостно обсуждали предстоящую встречу с Михаилом Ивановичем Калининым. Потом Катя сказала, что она говорила обо мне в райкоме и секретарь записал мою фамилию и обещал помочь.
