художники с этюдниками и без, музыканты с дудочками, кришнаиты с барабанами и просто наркоманы. Тогда у неё ещё была вплетена в волосы фенечка с глиняным колокольчиком, но колокольчик мешал спать, и фенечку Полина вскоре отрезала. Она не любила бессмысленные неудобства почти так же, как тухлую одежду.
И именно поэтому не собиралась кружиться для достижения просветления. Поэтому, да ещё по причине природного чувства юмора.
Она спустилась с крыльца и уселась на траву под сосной. Теперь та ни на минуту не прекращающаяся жизнь, которая гудела в древесном стволе, гудела и у неё в спине, и Полина поеживалась, как от щекотки.
— Чему ты смеешься? — вдруг услышала она и удивленно оглянулась: ей-то казалось, никто не замечает в темноте её улыбку.
— А ты что, спиной видишь? — спросила Полина, глядя вот именно в спину незнакомого собеседника.
Он сидел с обратной стороны дерева, видны были только его узкие, чуть шире соснового ствола, плечи.
— А ты думаешь, видят только глазами?
Полина почувствовала, как он улыбнулся. Именно почувствовала, потому что лица его по- прежнему не видела. И то, что она почувствовала его улыбку точно так же, как чувствовала невидимую жизнь дерева, к которому прижималась спиной, показалось ей таким странным и вместе с тем таким прекрасным, что она заглянула за сосновый ствол.
И сразу уткнулась лбом в затылок своего собеседника. Он по-прежнему не смотрел на нее, но вместе с тем слушал её, вот прямо выбритым своим затылком слушал её и чувствовал. Она поняла это так отчетливо, как если бы он сказал об этом вслух.
— Ну, это кто чем привык, — хмыкнула Полина. — Некоторые, например, задницей видят. И думают тоже.
«Интересно, обидится или нет?» — подумала она.
Собеседник не обиделся. И не обернулся.
— Знаешь, — сказал он, — есть специальные тренировки, после которых являются такие феерии, которые можно описать только приблизительно. С ними ни одна театральная постановка не сравнится. Они имеют очарование даже для тех, кто уверен в их иллюзорности. Вот их видят не глазами.
Он опять улыбнулся, и Полина опять увидела его улыбку, хотя перед глазами у неё по-прежнему был только затылок.
— А ты их видел, эти феерии? — спросила она.
Она спросила об этом без обычного своего ехидства. Почему-то сразу почувствовала, что этот странный человек говорит обо всем этом совсем иначе, чем, например, Лешка Оганезов говорит о преобразовании сексуальной энергии в медитативную. Было что-то в его голосе… Что-то светлое, внятное и серьезное.
— Нет, — ответил он, по-прежнему не оборачиваясь. — Это довольно трудные упражнения, но ведь они и должны быть трудными. Потому что в результате человек осознает: все воспринимаемые им явления так называемой реальности — только миражи, которые создаются его воображением. Сознание их порождает, оно же их и убивает.
— Кого, миражи? — спросила Полина. — Или явления реальности?
— И то, и другое, — ответил он. — Собственно, в этом и заключаются основы учения.
— Какого учения? — переспросила упрямая Полина.
— Учения мистиков Тибета, — спокойно ответил он.
— А, так это ты буддист, который музыку привез! — наконец догадалась она. — Ну, тогда чего же, тогда, конечно, все мираж, ясное дело.
Ее растерянность, даже оторопь, тут же прошла, и в голосе появились обычные интонации. За свои двадцать лет Полина перевидала множество адептов всевозможных учений — от сторонницы ортодоксального мусульманства скульпторши Гули, которая ходила на занятия в Строгановское в парандже, до голубых телевизионщиков Гани и Гени, отправлявших культ вуду непосредственно в коммуналке на Сиреневом бульваре, где они жили в одной комнате с Гениной сестрой-лесбиянкой. Мелькнул однажды даже кальвинист, трудившийся помощником Жириновского. Поэтому удивить её разговорами о тибетских мистиках было невозможно, и не это заставляло Полину вглядываться в бритый затылок очередного буддиста, встретившегося на её насмешливом жизненном пути.
Но что-то заставляло же! Она даже прикоснулась ладонью к стволу у него за спиной, словно пыталась почувствовать это будоражащее «что-то».
И тут он наконец обернулся, и его лицо оказалось прямо напротив Полининого. Свечные огни дрожали в стеклах его очков, в этих неярких отблесках свечей и света, падающего из окон, особенно отчетливо видна была тонкость и выразительность всех черт его лица. И то светлое спокойствие, которое Полина сразу почувствовала в его голосе, было так же ощутимо во внешности.
Ее вдруг снова взяла оторопь и даже растерянность, которую она почувствовала, как только услышала его голос, и которая вообще-то совсем не была ей присуща. Полина почти рассердилась на этого чертова буддиста — с какой радости она должна перед ним теряться? — но тут он сказал:
— Если хочешь, мы можем посмотреть мои танка.
Он предложил это так спокойно и доброжелательно, словно ничего более правильного сделать сейчас было невозможно. Самое удивительное, что и Полина подумала в эту минуту то же самое: что нет ничего правильнее, чем смотреть эти неведомые танка, которые этот неведомый человек называет своими.
— Это что такое танка, стихи? — спросила она. — А как же их смотреть?
— Танка — это наши иконы, — ответил он, поднимаясь с земли. — Тибетские иконы на льне и шелке. Пойдем?
— Ну, пойдем, — кивнула, тоже вставая, Полина.
Она вдруг поняла, что если бы он предложил ей не посмотреть танка, а, например, сию секунду отправиться в темный лес за грибами, она точно так же ответила бы «пойдем», хотя и при свете дня не различала, где восток, а где запад, и могла заблудиться в трех соснах, притом буквально в трех. Если бы когда-нибудь — да что там когда-нибудь, пять минут назад! — кто-то сказал ей, что с ней произойдет подобное, Полина подняла бы его на смех.
«Ну, посмотрю эти его танки, что такого, — подумала она, все же с некоторым смущением. — Интересно же…»
Буддист остановился в самом развалюшном, крайнем у забора домике, где жил Лешка Оганезов. Здесь было сравнительно светло из-за горевших на шоссе фонарей, и только поэтому Полина не сломала ноги, поднимаясь вслед за своим спутником на полусгнившее крылечко.
Комната, в которую они вошли, смотрела окнами на противоположную от шоссе сторону, поэтому в ней не было видно ни зги.
— У Лешки лампа керосиновая есть, — вспомнила Полина. — Подожди, я сейчас принесу.
В комнате не было даже стола, только железная кровать без матраса, и она поставила зажженную лампу на пол. По бревенчатым стенам заплясали легкие тени — от Полининых растрепавшихся волос, от бритой головы буддиста, от его тонких пальцев, которыми он осторожно развязывал веревочку на прислоненных к стене картинах…
— Вот это — Зеленая Тара, — сказал он, устанавливая картины на узком подоконнике. — А это — Белая.
Танка были совершенно необычные, это Полина поняла с первого взгляда, несмотря на полумрак. Ткань была натянута на подрамники и загрунтована, это она определила легко, но вот состав грунтовки определить ей не удалось. Так же, как и состав красок. Сама Зеленая Тара — пышногрудая женщина с благостной улыбкой на лице — не вызвала у Полины молитвенного благоговения, но она, эта Тара, была такого чистого малахитового цвета, что к нему невольно притягивался взгляд. Танка была обрамлена узорчатой парчой.
— А что за краски? — с интересом спросила Полина, еле удерживаясь от желания потереть
