— пела Надя.
Голос у неё и до сих пор, на шестом десятке, был молодой, и в нем до сих пор слышалось какое-то загадочное обещание. Она всегда удивлялась, если кто-нибудь это замечал, — говорила, ничего особенного нету в её голосе, на Украине у каждой третьей женщины такой.
«А чего это папы дома нет? — удивилась Полина. — Суббота же. Или он в командировке?»
Эту песенку мама пела только когда папы не было дома. Валентин Юрьевич до сих пор вздрагивал, когда её слышал, хотя они с Надей прожили вместе почти сорок лет и, по Полининому разумению, все истории дней молодых-незабвенных должны были бы уже давно кануть в Лету, или куда там ещё бултыхаются истории молодости. Ну, была мама в семнадцать лет влюблена в польского студента, ну, даже и родила от него Еву, — это что теперь, сорок лет переживать?! Такие временные отрезки были для Полины более непредставимыми, чем периоды жизни динозавров.
Да к тому же она была уверена: ни о чем таком мама и не переживает, просто ей нравится песенка, вот и все. Какой там польский студент с его колечком! Вон, приезжал он недавно, этот пан Адам, захотел, видите ли, посмотреть на дочку, про которую за тридцать с лишним лет ни разу не вспомнил и которая даже не знала о его существовании. Ну и что? Маму он заинтересовал не больше, чем заинтересовал бы сосед по детсадовскому горшку. Даже меньше заинтересовал её этот пан Серпиньски; поговорили полчаса да расстались — видимо, ещё лет на тридцать, а скорее всего, навсегда.
Колечко, которое он когда-то подарил Наденьке, было, правда, красивое. Стильное такое, старинное колечко с двумя маленькими бриллиантами. Бриллианты были расположены так, что один из них всегда был виден, а другой словно бы спрятан в ладони.
Это колечко Полина, сколько себя помнила, видела только на Еве: Надя подарила его старшей дочери на шестнадцатилетие.
Ева, кстати, и объяснила сестре, почему мама поет про колечко.
— Это из «Варшавской мелодии» песенка, — сказала она. — Спектакль такой есть, знаешь?
— Откуда мне про всякие доисторические ужасы знать? — хмыкнула Полина.
— Но с Польшей, по-моему, просто случайное совпадение или какая-то очень далекая ассоциация. — Ева, как обычно, не обратила внимания на сестричкино ехидство. — Искусство ведь связано с жизнью очень тонко, опосредованно, это не повтор жизни, а что-то совсем другое. Да ты и сама понимаешь. Так и эта песенка — на самом деле она вне маминой жизни. А поет почему? Ну, чем проще мелодия, тем ближе к сердцу, — сказала она.
— Как-как? — заинтересовалась Полина. — Здорово ты придумала!
— Это не я придумала, — улыбнулась Ева. — Это Набоков. Я ничего такого придумать не могу, ты же знаешь.
— Зато ты на все случаи жизни что-нибудь такое вспомнить можешь… Душевное! — засмеялась Полина. — Ну, у тебя другие дарования. Время определяешь без часов, и вообще…
Что «вообще», Полина уточнять не стала. «Вообще» — было то, что отличало её сестру от всех нормальных людей. Может нормальная женщина шесть лет быть влюбленной в какого-то гада, который помыкает ею как хочет? Ясно, не может, уже через месяц подобной любви всякая пошлет его подальше, а через два месяца забудет. Может, опять-таки, нормальная женщина выйти наконец замуж — ну, пусть за скучного, как маринованные огурцы, но все-таки по всем понятиям приличного мужчину, уехать с ним в Вену, а через год от него уйти, потому что, видите ли, она его совсем не любит? Ясно, не может: всякая нормальная женщина понимает, что в тридцать пять лет мужиками не разбрасываются. А Ева именно так и поступила, да мало того…
Тут Полина заглянула на кухню, и её размышления о старшей сестре временно прервались.
Надя сидела за столом напротив Ванечки. Перед Ванечкой стояла тарелка с борщом, и он рассеянно болтал в ней ложкой.
— Ванюшенька, ну почему ты не кушаешь? — расстроенно увещевала его Надя. — Разве не вкусно?
— Кусно, — серьезно кивал тот, но ложку ко рту не подносил.
— Давай покормлю, а? — вкрадчиво предлагала Надя. — За маму, за папу…
— Не-е, — отрицательно качал головой Ванечка. — Баба не койми. Баба пой!
Полинка засмеялась. Кормление Ванечки было делом почти безнадежным. Есть этот сосредоточенный ребенок не хотел ничего и никогда, приводя в отчаяние бабушку, которая не чувствовала себя спокойной, если дети плохо ели. Мало того, Ванечка категорически не разрешал себя кормить — видимо, это противоречило его понятиям о самостоятельности. В том, что в два года он имеет довольно много сложившихся понятий, сомневаться не приходилось.
Он, например, всегда сидел за столом на взрослом стуле и ни за что не хотел садиться на детский, который бабушка с дедушкой купили специально для внука. И сейчас на детском стуле сидел не Ванечка, а рыжий сибирский кот Егор, умильными глазами взирающий на тарелку с борщом.
— Ну что с ним будешь делать? — расстроенно сказала Надя, увидев Полину. — Худенький как воробей, бледненький… Нет, «баба пой» — и больше ничего ему не надо! Может, тебя послушает? Ты ему зубы пока позаговаривай, а я тебе обед разогрею. Час ведь вокруг него уже верчусь, остыло все.
Надя отвернулась к плите, и Ванечка тут же протянул ложку с борщом коту. Егор не заставил себя упрашивать — мгновенно проглотил борщ и слизал с ложки мелко нарезанное вареное мясо.
— Ты что это делаешь?! — ахнула некстати обернувшаяся Надя. — Полина, а ты куда смотришь? Ванюша, разве можно с котом из одной ложки есть? Глисты заведутся!
— Не заведутся, — махнула рукой Полина. — Правда, Нюшка? Егорушка у нас чистенький, хороший.
— Гоуська кавосий, — согласно кивнул Ванечка, протягивая коту следующую ложку.
— И ты туда же! — возмутилась Надя. — Что за манеру Юра завел, все ребенку разрешать? Я с Женей серьезно поговорю. Он же так на голову им сядет!
— Никуда он им не сядет, — снова отмахнулась Полина. — И вообще, ма, это несущественно.
— А что у тебя, интересно, существенно? — вздохнула Надя. — И где ты, кстати, была? Я звоню, звоню… Пошла вещи собирать — и как в воду канула.
— Никуда я не канула, — засмеялась Полина. — Я к Игорю ходила.
— И что? — В Надином голосе сразу почувствовалась настороженность.
— И ничего. Желает, чтобы я обратно к нему вернулась.
— А ты что желаешь?
— А я вот размышляю… — с задумчивым видом протянула Полина. — Я у него, представляешь, кое-что новенькое в мастерской обнаружила. Довольно интересное. Может, и правда вернусь, временно хотя бы, пока технику мозаики не освою.
— Безобразие! — рассердилась мама. — Технику она освоит! В институте надо было технику осваивать, а не бросать с бухты-барахты учебу. Всю голову ты нам задурила выкрутасами своими и Игорем этим! К нему уходишь — ничего не объясняешь, от него уходишь — то же самое… Хоть познакомила бы с ним, все спокойнее.
— А зачем тебе с ним знакомиться? Ему эти знакомства по барабану, ну, и ты наплюй. И что ты хочешь от меня услышать? — пожала плечами Полина. — Про неземную любовь? Так это не ко мне, это ты Еву спроси.
— Вас спросишь, — вздохнула мама. — Что тебя, что Еву. И Юра все в себе держит, ничего наружу. А ведь правду бабушка Миля покойная ему говорила: такая сдержанность ни к чему хорошему не приведет…
— Он дежурит сегодня? — спросила Полина.
— Нет, выходной. Но его на операцию срочно вызвали, — ответила Надя, — а у Жени вечерний эфир, привезла вот Ванечку.
— А Ева не звонила?
— Да она же здесь, днем ещё пришла. В детской прилегла, уснула. Усталая какая-то. Или, может, с юношей своим поссорилась?
