друг с другом обрывки мыслей: «…надо повернуться назад… что это?… Обернись, обернись!… Нет сил… конец… все…»
Да, замориец может улыбаться и кланяться: «Все хорошо, почтеннейший, все хорошо», а стоит чуть зазеваться, тут же этому почтеннейшему и нож в спину…
— Вот так, вонючая киммерийская падаль, это тебе за вчерашнее, — криво улыбаясь и вытирая о безрукавку Конана кинжал, пробормотал Слон. — Мы своих обид не прощаем. А тебя теперь сожрут бродячие псы!
Он бежит, спотыкаясь и падая, вновь встает и продолжает карабкаться по каменистым обломкам. Лай приближается, кажется, его вот-вот настигнут… Последние ступени, заветная дверь, он хватается за ручку, дергает, дергает — никак не открыть… Вожак стаи делает прыжок, он бьет по оскаленной морде, которая брызжет бешеной слюной прямо в его лицо… Дверь распахивается, он судорожным движением проскальзывает внутрь, поворачивается, чтобы запереть засов…
«Вот и ты, киммериец!» — не голос человека, но рык зверя. Он поворачивает голову — поздно, уже ничего не сделать: огромное копье вонзается ему в спину… адская боль…
…Эта боль продолжает терзать его, он не может даже спокойно прилечь, чтобы чуть-чуть перетерпеть, превозмочь ее. Их много, может быть, десятки, может, сотни. Свирепые, в черных коротких гладиаторских туниках, они хватают его, перебрасывают от одного к другому, и каждый бьет по ране — это уже невозможно вынести, нет таких человеческих сил, кажется, что он сейчас лопнет, как бычий пузырь. В мозгу вспыхивает яркий, ослепительный, сжигающий свет… и наступает желанная прохлада, вокруг роща из раскидистых деревьев. Тропинка извивается среди громадных, замшелых стволов…
…Шум базара, в глазах рябит от потока людей и лошадей. Громкий спор торговцев, не разобрать слов, только эхо разносит звон колокольчиков… Огромная толпа калек окружает его. Все они кричат: слепые и паралитики, карлики и прокаженные бросаются к нему и не дают проходу, они ползут по дороге между ног его лошади, оглашая воздух воплями и молитвами; покрытые ужасными запыленными язвами, они идут и идут, сгорбленные, высохшие, безобразные и страшные. Он бросает монеты, но тщетно — хрипя и давя друг друга, его стаскивают с лошади, и вновь невыносимая боль застилает все вокруг…
…Зигзаги молнии вспыхивают все чаще и чаще, лошадь несется во тьме под ливнем, оглашая воздух испуганным ржанием, грива развевается по ветру. Вокруг бескрайние поля, покрытые песком и пеплом.
— Серые Равнины!.. Великий Кром!
…Впереди огонь. Вот он ближе и ближе. Ливень стих, и буря как будто уже пронеслась. Возле костра фигуры людей, вид которых не предвещает ничего хорошего. Пламя освещает их черные лица и белоснежные зубы. Белый пахучий дым поднимается к небу — это дым жертвоприношений. Они не видят его. Чья-то тень колышется вместе с пламенем костра, ее причудливые очертания растягиваются по темной земле. Языки огня бросают свой отсвет на темную женскую фигуру, извивающуюся в танце. Какая-то птица подлетает к ней, взмахивает своими черными крыльями и садится вдали, испуская жалобный стон.
Однорукий старик с кожей цвета ореха отделился от остальных и выжидает, когда киммериец приблизится, глаза его свирепо сверкают.
— Вот он! — кричит старик. — Хватайте его!
Огромного роста черный разбойник в мокром платье, вода струится с его одежды, вытаскивает нож. Толстые губы его расплываются в ухмылке. Он сбрасывает блузу; на его обнаженном торсе, словно выточенном из черного камня, еще блестят капли влаги.
Вся шайка вдруг поворачивается к киммерийцу и бросается на него, они цепляются за его руки, одежду, волосы скрюченными пальцами, стаскивают с коня, волокут по песку.
— В котел его, падаль вонючую! — раздаются вокруг яростные и неистовые крики. Старик поворачивается к нему и смотрит горящими от ненависти глазами. Его козлиная бородка трясется от гнева.
— Будет чем заплатить Нергалу!
— Постойте! — Женщина, только что самозабвенно отдававшаяся танцу, подбегает к ним, и вся эта крикливая и алчущая крови шайка вдруг стихает и почтительно склоняется перед ней. Ее власть столь велика, что они безропотно отдают ей истерзанного пленника и, что-то бормоча себе под нос, исчезают в кромешной тьме. Прохладные, ласковые руки касаются его разгоряченного лица, и он вдыхает сладостный аромат благовоний. Постепенно, как бы мерно покачиваясь на волнах, он погружается в сон, лихорадочный и тревожный…
— Наконец-то очнулся, — произносит тихий, ровный и нежный голос. — Благодарение Митре, будет жить.
Конан открыл глаза и увидел распахнутое окно, зеленую листву, сквозь которую пробивались розоватые лучи утреннего солнца, и склоненное к нему лицо женщины из сновидения, нежное и печальное. Ее губы шевелились, но дальнейших слов он уже не разобрал и вновь провалился в сон — на этот раз глубокий и освежающий.
Выздоравливал он быстро. Могучий организм пересилил рану, которую предательски нанес ему вислоносый замориец. Слон метил прямо в сердце, но лезвие его ножа, скользнув по перевязи, отклонилось, и это спасло киммерийцу жизнь. У него еще хватило сил в полубеспамятстве доползти до какого-то дома, стоявшего неподалеку от канала.
На его счастье хозяйка еще не спала и, услышав стоны, выглянула на улицу. Вид красивого юноши, истекающего кровью у порога ее дома, не оставил женщину равнодушной. Она крикнула служанок, и вчетвером они с трудом приволокли киммерийца в дом.
Женщине, подобравшей Конана, было уже лет двадцать пять, но она выглядела свежо и молодо. Ее покойный муж был вором, таким же, каким намеревался стать киммериец, но ему повезло меньше — погиб в схватке со стражниками несколько лет тому назад, и теперь вдова жила одна с тремя преданными служанками. Кое-что ей досталось от мужа; кроме того, она занималась врачеванием и даже немного волшбой: бабка обучила ее в детстве некоторым магическим заклинаниям, и теперь она предсказывала судьбу, отвращала сглаз и порчу и настолько преуспела в этом ремесле, что не только жители ближайших кварталов, но и богатые купцы и вельможи обращались за помощью к умной прелестной женщине, щедро одаривая ее золотом и драгоценностями.
Киммериец пролежал в беспамятстве целых пять дней. Денияра — так звали его спасительницу—и ее служанки все эти дни не отходили от его ложа, готовили отвары из трав, окуривали целебным дымом, меняли повязки с вендийским бальзамом, и смерть отступила.
Через несколько дней после своего пробуждения Конан уже мог самостоятельно принимать пищу и даже приподниматься. Силы быстро возвращались к юному варвару. Прошла еще седмица, рана затянулась, и киммериец решил, что вполне может покинуть этот дом — тем более что у него руки чесались найти этого ублюдка Слона и выпустить ему кишки. Его даже не так интересовало отомстить именно за этот подлый удар в спину, как хотелось избавиться от мерзкого ощущения, которое не покидало его с того самого момента, когда он пришел в сознание.
«Лопоухий болван! — не переставал укорять он себя. — Какой же из меня воин, а тем более вор, если каждый шелудивый осел может подойти ко мне со спины и ударить ножом! Великий Кром, спасибо, что не сильно наказал меня, а только испугал».
Мысли варвара занимали еще три вещи. Первая — почему Ши Шелам не ищет его, вторая — что, кроме отмщения своему обидчику, надо бы с этой шайки еще получить свою долю. А она должна быть немалой. Не оставлять же ее просто так этому ублюдку Фархиду — Конан был уверен, что Слон без позволения вожака вряд ли мог решиться на убийство новичка. И третья — он вспомнил, как старик из Вендии говорил ему, что пока с ним этот меч, который он называл «Спящим Злом», его, Конана, будут подстерегать беды и несчастья. Возможно, кинжал, предательски всаженный в его спину, — как раз и стал наказанием за то, что он не внял совету мудреца?
Но самое главное: киммерийцу казалось, что, пока он не отомстит обидчику и не потребует свою долю, он не сможет чувствовать себя прежним — ловким, смелым и сильным. Это чувство было столь всепоглощающим, что он даже не замечал, что рядом с ним все эти дни находится несколько на редкость привлекательных женщин. Ухаживая за ним, принося ему еду и питье, служанки старались как бы ненароком
