— Доброе утро, Эмилия, — отозвался преподобный и повернулся, изо всех сил стараясь выглядеть спокойным. Эмилия Гибсон, верная овечка из числа его паствы, его ученица, его невеста. Зефания старался изгнать из своего разума мысли о юном теле, скрытом одеждой, о высокой груди, о влекущих изгибах бедер, о длиннных, изящно очерченных ногах, о лодыжках, выглядывающих иногда из-под края юбки… Он старался не рисовать в своем воображении того, чего еще не видел наяву. Старался не представлять себе обнаженную грудь девушки, ее полноту и округлость, форму и цвет сосков. Ее живот, влекущий обещанием плодовитости, готовый принять в себя его обильное семя. Ее детородный холмик, столь священный в заповедях Господа нашего, столь оскверненный Лукавым. О, это искушение, этот обман плоти, эта ненасытная жажда плоти, это вспожирающее пламя безумия, толкающее к удовлетворению похоти! «Ибо живущие по плоти о плотском помышляют, а живущие по духу — о духовном».
Лишь после того, как до него вновь донесся голос девушки, Зефания понял, что произнес последние слова вслух.
— Аминь, — сказала Эмилия.
Преподобный Кромвель почувствовал, что мир стремительно удаляется от него, а вместе с ним — милость и спасение, заповеданное Иисусом Христом, единородным Сыном Господним. Нет, он должен отринуть все мысли о грешной плоти! Зефания вновь посмотрел на Эдо.
— Вот великий вызов, стоящий перед нами. Грехи духа и тела, во множестве великом. Неверующие — в неисчислимом количестве.
Эмилия улыбнулась, мягко и мечтательно.
— Я уверена, что вы справитесь с этим деянием, Зефания. Вы — воистину человек Божий.
Преподобного Кромвеля ожег стыд. Что бы подумало это невинное, доверчивое дитя, если б узнало, что за нечестивая страсть терзает его в ее присутствии?
— Помолимся же за этих язычников, — сказал Зефания и преклонил колени. Эмилия послушно опустилась на палубу рядом с ним. Слишком близко к нему. Зефания ощутил тепло ее тела, и как он ни старался гнать от себя все мирское, он невольно вдыхал запах здорового девичьего тела.
— «Князья его посреди него — рыкающие львы, — произнес преподобный Кромвель, — судьи его — вечерние волки, не оставляющие до утра ни одной кости. Пророки его — люди легкомысленные, вероломные; священники его оскверняют святыню, попирают закон. Господь праведен посреди него, не делает неправды, каждое утро являет суд Свой неизменно; но беззаконник не знает стыда».
Знакомый ритм Истинного слова вернул ему уверенность. Постепенно голос Зефании делался все сильнее и глубже — пока ему не начало казаться, что сейчас голосом его говорит сам Господь.
— «Итак ждите Меня, говорит Господь, до того дня, когда Я восстану для опустошения, ибо Мною определено собрать народы, созвать царства, чтоб излить на них негодование Мое, всю ярость гнева Моего; ибо огнем ревности моей пожрана будет вся земля».
Он остановился на миг, чтоб набрать воздуху в грудь, и воскликнул:
— Аминь!
— Аминь, — отозвалась Эмилия. Голос ее был нежен, словно колыбельная.
В высокой башне замка Эдо, обращенной к морю, на хитроумной французской треноге, способной поддерживать самую точную настройку, был установлен голландский телескоп, не уступающий размером главному орудию английского военного корабля. Этот телескоп был преподнесен в дар первому сёгуну из рода Токугава, Иэясу, голландским правительством. Треногу же подарил одиннадцатому сёгуну этой династии, Иэнари, Наполеон Бонапарт — по случаю своего восшествия на трон Франции. Его так называемая империя просуществовала каких-нибудь десять лет.
Час дракона сменился часом змеи, а Каваками Эйти все смотрел и смотрел в огромный телескоп. Телескоп сей был устремлен не в космос, а на княжеские дворцы, расположенные менее чем в миле от замка, в районе Цукидзи. Но размышлял Каваками совсем не о том. Вспомнив историю телескопа, он подумал, что нынешний сёгун, Иэмоти, похоже, будет последним Токугава, удостоенным сей высокой чести. Но кто придет ему на смену? Вот в чем вопрос. Как глава тайной полиции сёгуна, Каваками обязан был защищать существующий порядок вещей. Как верный подданный императора, ныне лишенного реальной власти, но наделенного незыблемым благоволением богов, Каваками обязан был защищать интересы нации. В лучшие времена эти обязанности были неразделимы. Теперь же, увы, дело обстояло иначе. Верность — главная из добродетелей самурая. Каваками, рассматривавший верность со всех возможных сторон (в конце концов, это было его служебной обязанностью — проверять верность других), все яснее понимал, что время личной преданности близится к концу. В будущем верность должна будет принадлежать делу, принципу, идее, а не человеку или клану. То, что ему в голову пришла столь небывалая мысль, уже само по себе было чудом — и еще одним признаком коварного влияния чужеземцев.
Каваками перевел телескоп с дворцов на раскинувшийся за ними залив. Из семи стоящих там кораблей шесть были военными. Чужестранцы. Они изменяли все. Сперва появление эскадры Черных Кораблей под командованием этого заносчивого американца, Перри. Это было семь лет назад. Затем последовали эти унизительные договоры с чужеземцами, открывшие им доступ в Японию и выведшие их из-под власти японских законов. Это можно было сравнить лишь с изощренным изнасилованием — причем многократным; а хуже всего было то, что при этом приходилось кланяться, улыбаться и благодарить насильников. Рука Каааками стиснулась, словно на рукояти меча. Каким это будет очищением — снести голову всем проклятым чужеземцам! И такой день настанет! Но, к сожалению, еще не сегодня. Замок Эдо был самой мощной цитаделью во всей Японии. Одно лишь его существование на протяжении почти что трех столетий мешало соперничающим кланам испробовать на прочность власть рода Токугава. Теперь же любой из этих чужеземных кораблей мог за несколько часов превратить великую крепость в груду битого камня. Да, все изменилось. И те, кто желает выжить и добиться процветания, тоже должны измениться. Мышление чужеземцев — холодное, логичное, научное — позволило им произвести их удивительное оружие. Нужно найти способ использовать мышление чужеземцев, при этом не уподобляясь им и не превращаясь в таких же зловонных пожирателей падали.
Из-за двери раздался голос заместителя Каваками, Мукаи.
— Мой господин!
— Входи.
Коленнопреклоненный Мукаи отодвинул дверную створку, поклонился, переступил порог, не поднимаясь с колен, и поклонился еще раз.
— Новоприбывший корабль зовется «Вифлеемской звездой». Он отплыл из Сан-Франциско, что на западном побережье Америки, пять недель назад, но по дороге еще останавливался на Гавайских островах, на Гонолулу, где и пробыл до прошлой среды. У него на борту не имеется ни взрывчатки, ни огнестрельного оружия, а среди его пассажиров нет ни агентов чужеземных правительств, ни военных, ни преступников.
— Все чужеземцы — преступники, — поправил его Каваками.
— Да, мой господин, — согласился Мукаи. — Я лишь хотел сказать, что мы не имеем пока что сведений об их преступной деятельности.
— Это ничено не значит. Американское правительство совершенно не умеет надзирать за своим народом. Хотя чего можно ждать от страны, в которой столько неграмотных? Как можно вести учет, если половина чиновников не умеет ни читать, ни писать?
— Истинная правда.
— Что еще?
— Три христианских миссионера, и при них пятьсот Библий на английском.
Миссионеры. Эта весть обеспокоила Каваками. Чужеземцы чрезвычайно ревниво относились к тому, что они именовали 'свободой вероисповедания'. На редкость бессмысленное понятие. В Японии население каждой провинции исповедовало ту религию, которой придерживался их князь. Если князь принадлежал к какой-нибудь из буддийских сект, все местные жители входили в ту же секту. Если князь был синтоистом, они исповедовали синтоизм. Если князь, как это чаще всего и случалось, чтил и Будду, и синтоистских богов, все следовали его примеру. Кроме того, каждый имел право исповедовать любую другую религию, по собственному выбору. Религия занималась делами мира иного, а сёгуна и князей интересовал лишь сей мир. Но христианство — это особый случай. Эта чужеземная вера несла в себе семена государственной измены.
