Один бог, царящий над всем миром — а значит, и над богами Японии, и над Сыном Неба, Его августейшим величеством, императором Комэй. Первый сёгун из рода Токугава, Иэясу, поступил мудро, запретив христианство. Он изгнал чужеземных священников, распял десятки тысяч новообращенных и на два с лишним столетия покончил с этой заразой. Официально христианство до сих пор находилось под запретом. Но у них больше не было возможности претворять этот закон в жизнь. Японским мечам не под силу тягаться с пушками чужеземцев. А эта их «свобода вероисповедания» означала, что всякий может исповедовать любую религию по собственному выбору — но лишь одну. Помимо поощрения анархии — что уже само по себе было достаточно скверно, — этот принцип давал чужеземцам повод для вторжения. «Защита интересов единоверцев». Каваками был глубоко убежден, что чужеземцы лишь ради этого так рьяно поддерживали свою хваленую «свободу вероисповедания».
— Кто принимает этих миссионеров?
— Князь Акаоки.
Каваками закрыл глаза, глубоко вздохнул и сосредоточился. Князь Акаоки. В последнее время ему часто приходилось слышать это имя. Куда чаще, чем хотелось бы. Маленькое, отдаленное, незначительное княжество. Большинство князей были куда богаче. Но сейчас, как всегда бывало в неспокойные времена, князь Акаоки приобретал несоразмерно важное значение. И неважно, кем был нынешний носитель имени — закаленным воином и коварным политиком, как покойный князь Киёри, или изнеженным бездельником, как его преемник, молодой Гэндзи. Слухи вековой давности возносили князей Акаоки на неподобающую их званию высоту. Слухи о даре пророчества, которым они якобы обладали.
— Надо было его арестовать после убийства регента.
— Но это сделали рьяные противники ширящегося чужеземного влияния, а не сторонники христиан, — сказал Мукаи. — Гэндзи не был к этому причастен.
Каваками нахмурился.
— Ты начинаешь говорить, как чужеземец.
Мукаи, осознав свою ошибку, низко поклонился.
— Прошу прощения, господин. Я неверно выразился.
— Ты говоришь об уликах и доказательствах, как будто они важнее того, что у человека в сердце.
— Нижайше прошу прощения, господин, — повторил Мукаи, коснувшись лбом пола.
— Мысли так же важны, как и дела, Мукаи.
— Да, мой господин.
— Если люди — и в особенности князья — не станут нести ответственность за свои мысли, как цивилизация сможет устоять под натиском варварства?
— Да, мой господин. — Мукаи слегка приподнял голову — ровно настолько, чтоб взглянуть на Каваками. — Надлежит ли мне выписать ордер на арест князя?
Каваками вновь взглянул в телескоп. На этот раз он навел его на корабль, который Мукаи назвал «Вифлеемской звездой». Мощные линзы хитроумного голландского устройства позволили Каваками разглядеть на палубе шхуны какого-то мужчину, на редкость уродливого даже для чужеземца. Глаза его были так выпучены, словно им не хватало места в голове. Лицо чужеземца было исчерчено морщинами гнева, губы искривились в привычной гримасе, длинный нос смотрел набок, а приподнятые плечи окостенели от напряжения. Рядом с ним стояла женщина. Кожа ее казалась необыкновенно гладкой и чистой; несомненно, это был всего лишь обман зрения, вызванный несовершенством оптики. В конце концов, эта женщина — всего лишь животное, как и все чужеземцы. Мужчина что-то сказал и встал на колени. Женщина опустилась рядом с ним. Они начали какой-то христианский молитвенный ритуал.
Каваками знал, что это стыд за собственные мысли заставил его слишком резко отреагировать на отголосок чужеземных мыслей, проскользнувший в словах Мукаи. Конечно же, аресты сейчас неуместны. Акаока — незначительное владение, но ярость ее отборных самурайских отрядов давно уже вошла в легенды. Любая попытка ареста повлекла бы за собой волну убийств — в это оказались бы втянуты другие князья. Это привело бы ко всеобщей междуусобице, а она, в свою очередь, стала бы превосходным поводом для чужеземного вторжения. Нет, если уж князя Акаоки и придется уничтожить, для этого сгодятся и более окольные пути. А уж в этом Каваками был истинным знатоком своего дела.
— Пока не нужно, — сказал Каваками. — Пусть действует, а мы посмотрим, кто еще заплывет в наши сети.
Еще не успев как следует проснуться, Старк схватился за оружие: пистолет привычно лег в правую руку, нож — в левую. В ушах у него звенели яростные вопли. В каюту сочился тусклый утренний свет, отбрасывающий неверные, расплывчатые тени. Старк оглядел каюту; дуло пистолета послушно следовало за направлением взгляда. Никого. Может, ему опять приснился кошмар?
— «Итак ждите Меня, говорит Господь, до того дня, когда я восстану для опустошения…» — долетел с палубы голос Кромвеля.
Старк расслабился и опустил оружие. Опять этот проповедник взялся за свое: орет во всю глотку, будто его черти поджаривают.
Старк поднялся с койки. Его сундучок уже стоял, раззявив пасть, и ждал, пока хозяин сложит вещи. Через несколько часов Старку предстояло высадиться на новую, неведомую землю. Привычная тяжесть пистолета в руке действовала на него успокаивающе. Это был армейский кольт сорок четвертого калибра, со стволом длиной в шесть дюймов. Старк способен был за секунду выхватить эти два фунта стали и огня из кобуры и попасть человеку в корпус три раза из пяти — а уж вторым выстрелом попадал наверняка. С расстояния в десять футов он всаживал противнику пулю между глаз, хоть с правой руки, хоть с левой, два раза из трех. А на третий раз, если противник обращался в бегство, Старк обычно стрелял в основание шеи и аккуратно снимал врагу голову с плеч.
Старк, конечно же, предпочел бы держать верный кольт при себе и носить его у бедра. Но сейчас, увы, был неподходящий момент для того, чтоб носить револьвер в открытую. Или нож длиной с некрупный меч. А потому охотничий нож вернулся в ножны и прикорнул на дне сундучка, между двумя свитерами, которые связала для Старка Мэри Энн. Потом Старк завернул кольт в старое полотенце и уложил рядом с ножом. Укрыв оружие сложенными рубашками, Старк примостил сверху десяток Библий. Еще пять сотен таких же Библий хранилось в трюме, в большом деревянном ящике. Как японцы будут читать Библию короля Якова, ведомо одному лишь Богу да еще Кромвелю. Старка это не волновало. Его чтение Библии никогда не продвигалось далее второго стиха Книги Бытия. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною. Впрочем, вряд ли его когда-нибудь привлекут к чтению проповедей. Слишком уж Кромвелю нравится слушать себя самого.
У Старка имелся и второй револьвер, компактный «смит-и-вессон» тридцать второго калибра. «Смит- и-вессон» был достаточно маленьким, чтоб спрятать его под курткой, и достаточно легким, чтоб носить его в прочном кармане, нашитом слева на жилет. Чтоб достать его, нужно запустить руку под куртку и добраться до жилета. Старк немного потренировался, пока тело не вспомнило нужное движение, и в конце концов принялся проделывать его быстро и плавно, как и полагалось. Правда, Старк не знал, настолько этот револьвер хорош, и годится ли он для того, чтоб остановить человека. Авось он все-таки получше револьвера двадцать второго калибра, который был у него как-то раньше. Можно всадить в человека пяток пуль двадцать второго калибра, но если этот человек достаточно силен, зол и напуган, он все равно пойдет вперед, не обращая внимания на хлещущую кровь, и постарается вспороть тебе брюхо. А раскроить ему череп опустевшим револьвером все-таки нелегко.
Старк надел куртку, прихватил шляпу и перчатки и двинулся к трапу. Когда он вышел на пагулу, Кромвель и его невеста, Эмилия Гибсон, как раз завершили молитву и поднялись на ноги.
— Доброе утро, брат Мэттью, — поприветствовала Старка Эмилия. Волосы девушки были спрятаны под клетчатый чепчик; простенький хлопчатобумажный жакет, подбитый ватой, и обмотанный вокруг шеи старый шерстяной шарф защищали ее от холода. На правое ухо из-под чепчика спускался золотистый локон. Эмилия потянулась было к этому локону, и остановилась, словно чего-то застеснявшись. Как это там говорится? «Не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Забавно. Почему-то при виде этой девушки ему приходят на ум библейские строки. Может, ей и вправду на роду написано сделаться женой проповедника. На миг чело
