Он медленно ходил по комнате, словно по музею.
- Да, тут таланту хоть отбавляй, - сказал он. -- В Дублине ты ни
на какие такие искусства был не мастер.
- Поживешь вдали от дома -- всему научишься, -- смущенно сказал
Том.
Старик закрыл глаза и допил свой стакан.
- Тебе что, нехорошо, дедушка?
- Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. -- Пожалуй, еще
вскочу с постели и заору как бешеный. А сейчас так только,
малость в животе, да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.
И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и
лег сам, и долго спустя оба уснули.
Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в
темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по
стенам, мягкие кресла, лампу и коврики -- все, что смастерил
Фрэнк, -- и сел на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех
оделся и, шатаясь, кинулся к двери.
Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме
слышался голос - кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям,
богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец
обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на
злейшего врага.
А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в
дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с
себя насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, -- на миг
вспыхнуло пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала.
Старик отыскал брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом
протянул руки к меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в
крови.
- Черт, черт, черт. Вот так! Старик налил себе виски и залпом
выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на
Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал
вид, будто просыпается.
- Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.
- Отдохну, когда кончу пить. И думать!
- О чем думать, дед?
Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в
камине источали последний призрачный свет.
- Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго.
И как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты,
и это было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха,
и как круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное
это было житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур
над тобой тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись
мы только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли
вертятся у старика в голове все ночи напролет. Я думал про то,
как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот гляжу
на тебя здесь. Так-то.
Старик допил виски.
- Дед, -- сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет
наказания и прощения за еще не названный грех, -- я тебя огорчил?
- Нет, -- сказал старик. И прибавил: -- Но каково тебе придется в
жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот что
мне спать не давало.
Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза
и наконец сказал, будто прочитал его мысли:
- Я счастлив, дедушка.
Старик наклонился к нему.
- Правда счастлив, малыш?
- Как никогда в жизни.
- Вон что? -- в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. -- Да,
вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?
- А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете
проходит, правда?
- Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!
- Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы
одно, а потом уже другое.
- Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо.
- Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет, четыре
жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о
них не проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них
одна совсем особенная. Помню, один раз...
Старик запнулся и умолк.
- Что один раз, дед?
Взгляд старика устремился в дальнюю даль минувшего. Теперь он
обращался не к этой комнате, не к Тому, ни с кем он не говорил.
Кажется, даже не с самим собой.
- О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только вошел
в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я
побежал по берегу Голуэя обратно к той неделе...
На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать
мне сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в сложенной из
торфа халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек
летний был такой ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь -- это
ненадолго.
И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге прикатил
цыганский фургон, и стали эти черные-пречерные цыгане табором на
берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот
парнишка, и вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно,
что ему скучно одному, а я тут тоже один, делать мне нечего, я и
рад бы новому человеку.
Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый раз,
не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он...
Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди. Надо сперва
рассказать, что было еще того прежде.
Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали уродцев и
карликов, и страхолюдных лилипутиков, и жирных-прежирных женщин,
и тощих мужчин, что твои скелеты. А перед последним чудом и вовсе
толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся -
