какое пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка,
малышка, годиков шесть, уж такая беленькая, такая хорошенькая,
щечки нежные, глаза голубые, кудряшки золотые, и такая тихая,
спокойная, что после всех тех калек глядишь -- не оторвешься.
Весь народ хлынул к ней, чтоб исцелиться. Потому как там был
больной зверинец, и только эта малютка -- милый, славный доктор
-- возвращала жизнь.
Ну и вот, та девулька при цирке оказалась таким же чудом
нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что
твой жеребенок.
Он был не черный, как его отец с матерью.
Волосы -- золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он был
точно из бронзы литой. Невозможная штука, но казалось, что этот
двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился на
свет, такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза
блестят, будто у зверька, что носится по всем на свете
побережьям.
Он остановился как вкопанный, и сперва мне ничего не сказал,
просто засмеялся. И по смеху понятно было -- это он рад, что
живет. Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно он
радовался. Он протянул коричневую руку. Я замешкался. Он
нетерпеливо схватил меня за руку.
Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню, что мы сказали Друг
другу!
- Чудно, правда?
Я не спросил, что чудно? Я и сам знал. Он сказал, он Джо. Я
сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и весь
мир для нас -- отличная, небывалая шутка.
Поглядел он на меня огромными круглыми светлокарими глазищами и
засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он жевал
сено! Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг
закружилась голова. Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался,
подумал -- ух ты, вроде я пьяный, а отчего? Мне уже случалось
отведать глоток из отцовской бутылки, но чтоб от этого? Оттого,
что незнакомый паренек жевал сладкий клевер? Нет, не может быть!
А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:
- У нас не очень-то много времени.
- Не очень много? -- спрашиваю.
- Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?
От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.
Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он
меня по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только
попятился. Рот раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:
- А почему это времени мало?
- Вот потому, -- говорит Джо. -- Мы тут пробудем только шесть
дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии.
- Шесть дней? Да это все равно что ничего! -- возмутился я и сам
на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут
один на берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а
я уже горевал о конце.
- День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, -- сказал Джо. -
Мне надо жить очень быстро, Тим. У меня не бывает друзей надолго.
Только то, что запомню. И я, куда ни приеду, говорю новым
друзьям: скорей, давай сделаем то, сделаем это, пускай случится
побольше всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду,
а я - тебя, и мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали.
Догоняй!
Джо осалил меня и побежал.
Я бежал за ним и смеялся -- ведь глупо, бегу со всех ног догонять
мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно, добрую
милю мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только он
дал себя поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил
меня так далеко бежать зря, неизвестно зачем! Но когда мы
повалились наземь и я положил его на обе лопатки, он только
дохнул разок мне в лицо -- и я сел и таращу на него глаза, будто
схватился мокрыми руками за голый электрический провод. А он
захохотал.
- Ого, Тим, -- говорит, -- мы с тобой будем настоящие друзья.
Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами унылое, холодное
ненастье? Так вот, всю ту неделю, когда мне сравнялось
двенадцать, было лето -- каждый день из тех семи, про которые Джо
сказал, что это весь срок и после никаких дней не будет. Мы
бродили по берегу, только и всего, очень просто: бродили по
берегу, строили замки из песка, а то взбирались на холмы и
сражались там среди древних курганов. Нашли старинную круглую
башню и перекликались -- один сверху, другой от подножья. Но
больше просто бродили, обняв друг друга за плечи, точно родились
такими вот сплетенными двойняшками и нас не разделили ни ножом,
ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему в лад. Мы
болтали на прибрежном песке до поздней ночи, пока родители не
приходили нас искать. Меня заманивали домой, и я укладывался
спать рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали и смеялись,
ей-богу, смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять
бежали на волю и носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без
сил и уж до того хорошо и весело, зажмуримся, вцепимся друг в
дружку и хохочем-заливаемся, смеха не удержать, так и рвется из
глотки, будто выскакивают из речки, гоняются друг за дружкой
серебряные форели. Ей-богу, я купался в его смехе, а он в моем,
под конец, бывало, совсем ослабнем, выдохнемся, будто это нас
любовь измучила и оставила без сил. Запыхаемся, как щенята жарким
летом, уже и смеяться нет мочи, и ко сну клонит от полноты
дружбы. И всю ту неделю дни стояли голубые и золотые, ни облачка,
ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками -- нет, не яблоками,
только буйным дыханием того парнишки.
Долгие годы спустя мне подумалось -- если б можно старику сызнова
омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания... да
ведь можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!
Но смеха больше нет, и того паренька нет, он уже взрослый,
затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и
