Иван Петрович позвал еще, еще раз - бесполезно. Но пусть она хотя бы увидит его!
Он напрягся, стараясь больше проявить себя, волевым усилием обозначиться в пространстве. Дочь, беспокойно прохаживавшаяся взад-вперед, вдруг вскрикнула и сжала руки... Она увидела! Но дольше держаться у него не хватило сил - он не успел даже сделать никакого приветственного жеста, тем более выразить того, что их возрожденная любовь должна стать для него спасительною соломинкой, а для Саши - путеводной нитью из лабиринта недоумения, отчаяния и тоски.
И вот уже дочь судорожно оглядывается, ища и не находя его больше в комнате; вот она спрятала лицо в ладони и разрыдалась. Подобные потрясения не проходят даром. Но подспудно Иван Петрович чувствовал, что так лучше для Саши - в этих безудержных слезах таяла, словно лед в весенней воде, окаменелость горя.
Он понял, что пора возвращаться. Секунда - и все мелькнуло перед ним в обратном порядке: дочь, рыдающая посреди комнаты, принадлежащей Вещественности, лестница с ее предваряющим ветерком, наконец, знакомая до последней черточки палата. Все возвратилось на круги своя, но в себе самом Иван Петрович чувствовал теперь перемену - не было обычной, сросшейся со здешней обстановкой, тоски.
Посреди ночи он проснулся от радостного предчувствия. Слабо освещенная палата казалась по-домашнему уютной, братья-сестры смотрели на него заговорщически, словно хотели сказать: 'Видишь, как хорошо исполнена твоя просьба?'. Он не понял, какая просьба. Они взглянули еще значительней и таинственней - и ему стало ясно, что исполнена его н е в ы с к а з а н н а я просьба о том, чтобы сообщить Саше. Оказывается, здесь такое возможно. До сих пор подобное случалось с ним только раз в жизни: когда он до умопомрачения хотел двухколесный велосипед, а просить столь значительный подарок уже стеснялся. Но бабушка догадалась сама, и однажды утром с ласковым смешком подкатила покупку прямо к кровати (по его тогдашнему росту велосипед был совсем небольшим). И велела не таиться, а в другой раз просить, если уж чего хочется. Нечто подобное сказали ему и братья-сестры (Иван Петрович уже вновь засыпал и точно не мог расслышать). Но они были и в его сне. Тут же оказалась бабушка, встретившаяся с ними так горячо и сердечно, что не осталось сомнений - она тоже лежала прежде в здешней больнице. Не зря он однажды это предположил. Но всему свое время - теперь бабушка явилась уже полностью исцеленная и радостно уверенная в себе. Вся она была стройной, подтянутой, нарядной; ступала легко и говорила без всякого усилия, с братьями-сестрами они понимали друг друга с полуслова.
Сперва Иван Петрович удивился, что бабушка не спешит прямо к нему после столь долгой разлуки (с лета, запомнившегося дождем в Духов день). Но он знал, что она здесь ради него. Возможно, ей не в новинку, каким он за это время стал - возможно, она все эти годы потаенно следила за ним, и до больницы и после. А как только смогла, пришла ему помочь. Сам он не мог ничего для этого сделать, и бабушка обращалась непосредственно к тому, кто мог. Как когда-то прежде, следя за внуком боковым зрением, она решала его проблемы с детским врачом и с учительницей приготовительного класса, так и теперь тут же завела о нем речь с братьями-сестрами.
Иван Петрович прислушивался к этому странному разговору - обе стороны понимали друг друга так быстро, что слова свертывались на лету, едва успев прозвучать. Тем не менее он улавливал смысл говоримого, возникающий раньше этих полупроизнесенных слов и только подтверждаемый ими, как вешки подтверждают лежащий под снегом путь.
Бабушка просила за внука, и братья-сестры готовно брались исполнить всё от них зависящее. Но для успеха дела требовалось еще нечто, стоящее сейчас в центре обсужденья: все участники разговора разбегались мыслями вглубь и вширь, силясь найти приемлемую развязку. Камнем преткновения являлось то, что опять-таки необходимы были ходатайства родственников, то есть Саши. А она, по незнанию, не могла просить за отца.
Бабушка и братья-сестры искали обходных путей, но всякий раз оказывались в тупике. С другой стороны, объяснение с Сашей тоже не представлялось возможным: прийти в больницу, чтобы увидеть отца - это, сказали они, только первый шаг. Иное дело понять столь многое, о чем она до сих пор не имела представленья.
Кто-то завел речь о благотворителях, которые могли бы помочь в этом деле. Иван Петрович их уже знал: случалось, они посещали палату по призыву кого-нибудь из больных. Сам он, не обращаясь к ним никогда прежде, не чувствовал себя вправе сделать это сейчас. К тому же они были такие красивые, величественные, светлые, в различно благоухающих одеяньях: от иного пахло жасмином, от иного - свежестью утренней росы; многие оставляли за собой струю благовонных курений, кажется, называемых ладаном. Все это завораживало Ивана Петровича - он робел привлечь внимание таких людей к себе, изможденному и никогда не получающему душа. Правда, благотворители не проявляли брезгливости: они садились на койки к тем, кто их звал, внимательно всматривались в лица, беседовали вполголоса, так, что беседа оставалась для прочих тайной.
Говорили, что по своей природе благотворители более близки больным, чем, например, братья-сестры. Когда-то они имели дело с той самой опасной заразой, сгубившей всех находящихся в палате. Но благотворители еще прежде смогли ее побороть, навсегда оставшись иммунизированными. Теперь они видели свое призванье в том, чтобы помогать жертвам болезни.
Еще говорили о стоящей во главе их Попечительнице, трудящейся для больных не покладая рук. Она откликалась на все нужды, собирала все просьбы и прошения, чтобы потом с личным ходатайством представить их Главврачу. Этим хлопотам Попечительница предавалась
