Наконец за последним студентом хлопнула дверь, и в аудитории наступила тишина. Теперь можно было не спеша обо всем подумать, тем более, что уйдет она сегодня поздно.
Раз в две недели каждый преподаватель, за исключением стариков и самых заслуженных, должен был дежурить по этажу. Это значило - уходить вместе с охранником, предварительно проверив, закрыты ли окна, не текут ли краны, нет ли где горящих окурков, а тем паче предметов, похожих на взрывное устройство. Преподаватели игнорировали неоплачиваемую обязанность, этот 'пережиток социализма', как они называли, и старались, отси дев час-другой в аудитории, незаметно сбежать. Только в дежурства А.И.Сидоровой охранник запирал дверь не в гордом одиночестве.
Александру эти дежурства не тяготили. Раньше ей легко было высидеть положенный срок, предвкушая, как потом она с легким сердцем выпорхнет из института и поспешит домой, к отцу, кутающему для нее в одеяло еще теплый ужин. Теперь она тем более не роптала на необходимость задерживаться - дома ей не давала расслабиться пустота, внутренним холодом опечатавшая квартиру. Здесь было легче, чем дома.
'Меня выбило из колеи', - призналась себе Александра, закуривая горькую сигарету - с тоски она начала курить. Что остается человеку, у которого только и была эта самая колея? Именно она спасала до сих пор Александру - строгая упорядоченность жизни, в которой нет места эмоциям, пусть даже это эмоции самого горя. Зато есть определенность, которая вчера основательно пошатнулась.
Александра провела рукой по лбу, готовясь вспоминать и мысленно отслеживать произошедшее. Извлечь корни, как сказал бы отец. Ясно, что эти корни выросли раньше вчерашнего вечера, но само их появление представлялось загадкой. Александра ни с кем не говорила об отце: родственников и друзей после него не осталось, собственных же друзей она не имела никогда: слишком прочной была душевная скорлупа, не позволяющая хорошим отношениям с людьми перерастать в дружбу. Итак, говорить было не с кем, да и к чему? Бесполезно ворошить свою боль, которая от этого только поднимется и разбухнет.
Но в доме была соседка, раз от разу заводившая речь о том, что 'надо бы в церковь сходить, за Ивана Петровича свечку поставить'. Соседка жила на той же площадке, жила давно, так что помнила отца еще молодым, а саму ее - девочкой. Поэтому Александра не могла собраться с духом ее прервать. Так и стояла, во дворе ли, на лестнице, выслушивала, опустив голову, каждый раз внутренне страдая. Разве она не была бы рада - нет, счастлива - узнать, что загробная жизнь действительно существует? Разве поленилась бы рано встать, чтобы не опоздать с поминальной запиской, не наставила бы десяток свечей, если бы это хоть в малой степени пошло на пользу отцу? Но ему ничто уже не поможет: он ничего не чувствует, не сознает. Его отсутствие - это исчезновение навсегда, без какой-либо вести или надежды... до чего ж больно!
Вчера Александра возвращалась из института на срыве душевных сил. Казалось, еще немного - и она ссутулится, станет смотреть исподлобья, послав подальше вымученное подобие улыбки, еще удерживаемое на губах. Но отец всегда говорил, что у каждого свои кошки на душе скребут и дома в шкафу свой скелет спрятан. Поэтому не стоит приобщать людей к твоим собственным огорчениям; если ты на людях - стой прямо и улыбайся.
Александра мечтала о той минуте, когда захлопнет за собой дверь и сбросит с лица маску утомленной, но все же нормальной женщины, в меру радующейся жизни. Но когда дверь уже готова была захлопнуться, послышался оклик соседки - той самой, заводящей всегда речь о свечках. Она протягивала обернутый целлофаном хлебный каравай, которого Александра вовсе у нее не просила. Дело в том, что в их дворе работала палатка от хлебозавода, торгующая без наценки самым свежим хлебом. Однажды Александра просто так, для поддержки разговора, обмолвилась, что по вечерам не успевает купить хлеб - когда идет с работы, палатка уже закрыта. И вот вам пожалуйста - совершенно не нужный ей (или все-таки нужный?) каравай ситного, и теперь уже неудобно не взять. Пришлось пригласить соседку в квартиру.
Собственно говоря, она не имела ничего против этой старой, но еще деятельной женщины, безусловно отзывчивой и расторопной, обслуживавшей, несмотря на свои годы, большую семью. Ее домашние по утрам расходились на работы и в школы, чтобы к вечеру вновь собраться в убранной квартире за накрытым бабушкою столом. Ради этого соседка весь день хлопотала. Отец в свое время отдавал ей должное, считая 'порядочным человеком' (главный его критерий оценки людей), к тому же трудолюбивой и энергичной. Всё так - но зачем, скажите, лезть в чужие дела, тем более настолько личные, открывающие самую глубокую человеческую уязвимость?
- Устали, Сашенька? - спросила соседка, с неподдельным участием глядя в её осунувшееся лицо. - Что-то вы бледная сегодня. Убиваетесь всё а это не дело...
И разговор вошёл в привычное русло: свечка, поминанье, 'не думайте, Сашенька, что с земной жизнью всё кончается'. Она думала именно так и уже собиралась с духом ответить - не резко, но окончательно, чтобы поставить на всём этом точку. Но как раз духа у нее не было - наоборот, вышло так, что уверенная в своей правоте соседка безотчётно подчинила её измученную волю. Знакомая с детских лет, она показалась вдруг такой домашней и милой, что пришло желанье расплакаться в её синий кухонный фартук, пахнущий стряпней. Если бы у Саши была бабушка, от нее бы, наверное, тоже исходили эти слабые запахи лука, картофельной кожуры, жарящихся котлет - а вместе с ними ощущенье налаженности жизни, родственного участия, которое не даст в обиду никакой напасти.
На прощанье соседка сказала: 'Не думайте об отце, как будто его не существует. Думайте как о
