– Останешься здесь еще на час стоять в коридоре, – посулил учитель.
Затем он перешел к моему собрату по несчастью.
– А ты, значит, считаешь, что драма Шекспира, написанная в 1598-м и посвященная королеве Елизавете, называется «Эммануэль»?
– Хммм, – засомневался мой одноклассник, уже не так уверенный в своей правоте.
Кажется, и его посетили некоторые сомнения. Ведь на самом деле есть вопросы, на которые просто невозможно ответить экспромтом. Некоторое время он простоял, задумчиво скрестив руки на груди и опустив голову – в позе мыслителя, видимо соображая, как это еще может называться. Внезапно лицо его озарила молниеносная догадка – и он прошептал что-то в склонившееся ухо наставника.
– Останешься здесь до утра! – было обещано ему.
Таким образом несколько драгоценных лет юности этот парень простоял в школьном коридоре, в углу.
Точно еврей, нашедший наконец землю обетованную, он так и не тронулся с облюбованного участка.
Застал я его там и выходя с выпускного вечера. Мимо шла толпа учеников и учителей, а он приветливо махал нам из своего угла.
– А я все тут, все тут!
Мне было тяжело покинуть его в одиночестве, коллегу по мытарствам.
– Что ты! – возразил мне парень в ответ на сочувствие. – Ведь я нашел свою точку отсчета. Поверь, в этом нет ничего дурного – торчать всю жизнь на одном месте. Знаешь… хочу с тобой кое-чем поделиться. Эта точка отсчета – она же и сделала тебя поэтом. Так что соображай сам.
Что было сил я устремил на него взгляд, полный надежды и непонимания.
Но его уже было практически невозможно отличить от коридора: он слился с ним, со стеной, с тем местом, на котором простоял все детство и юность, – он сам стал тенью того угла, в котором поселился навечно.
– Думаешь, я получил то, без чего нельзя быть поэтом? – спросил я.
Ни звука в ответ: лишь чуть слышно скрипнули башмаки из тени. Уже и голос его исчез? Растворился, проглоченный углом?
«Помни, что есть разные коридоры!» – прозвучало в моей голове.
Очевидно, что и мои слова уже не долетали до него, утонувшего в пространстве.
«Большинство коридоров прямы, но сворачивают они всегда под правильным углом.
Когда идешь по коридору, двигаясь в нужную сторону, люди могут сказать, что ты идешь по потолку. Следовательно, потолок также является коридором. И, видимо, если ботинки скрипят – значит, ты идешь по потолку».
Я попрощался и двинулся дальше по поскрипывающему коридору.
Так я понял, что стал поэтом.
За долгие годы я написал множество стихов.
Однако у них было совсем немного ценителей. Точнее сказать, просто вопиюще мало. И не только ценителей, но и вообще: почитателей, обожателей, слушателей.
К тому времени, как я достиг двадцатилетнего возраста, мои произведения имели всего трех ценителей.
Первым был, безусловно, я сам.
Я с неослабевающим вниманием следил за своим творчеством, за всем новым, что появлялось у меня из-под пера. И я неизменно сопровождал каждую новинку хвалебно-критическим отзывом Это было очередное письмо от восхищенного поклонника.
Вторым читателем была моя мать.
Всякий раз, как я выдавал очередной шедевр, отправляя его почтой, взамен получал конверт с денежным переводом.
Видимо, это был своеобразный гонорар.
Третьим читателем был человек, называвший себя поэтом. Он всегда говорил, что поэты не должны читать ничего написанного собственноручно.
Поэтому мы по обоюдному согласию читали творения друг друга.
Немало времени я провел, продираясь сквозь его строки. Но, несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось понять, как можно уловить смысл этих творений.
– Они не поддаются простому прочтению, мои стихи надо изучать глубоко, – вразумлял меня мой ценитель.
В чем я сильно сомневался. Мне казалось, что даже если я потрачу на изучение его поэм всю жизнь, то мало чего добьюсь.
Его стихи словно были зашифрованы каким-то неведомым кодом, который могла использовать колония муравьев, облученных смертельной дозой радиации и потерявших способность к самовоспроизведению. Его стихи не были похожи ни на что, с чем приходилось встречаться прежде.
– Это же не с той стороны! – всегда говорил он, едва я приступал к чтению его «поэм».
Первое, с чем я сталкивался: там было пять кружков и пять косых крестиков. Непременно на всяком листке бумаги, вручаемом мне. И больше ничего. Я разглядывал их, и все, что приходило в голову, – это перемешанные игроки двух команд, занявшие какую-то тактическую позицию на поле. Какая из команд должна победить, оставалось неизвестным.
– Э-э, опять не оттуда, – включался он уже голосом, полным тоски.
Перевернув бумагу, я начинал сызнова.
На другой стороне листа вытягивалась зеленая гусеница, приклеенная липкой лентой. Гусеница неистово извивалась и семенила своими бесчисленными ножками, подвывая и давясь слезами, словно дожидаясь, что ее вот-вот растопчут, чтобы прозвучала «поэма».
Всякий раз, как он видел мои попытки прочесть его стихи, то ли слева направо, то ли сверху вниз, то ли переворачивая бумагу другой стороной или сворачивая трубочкой, то ли проковыривая в ней пальцем дыру и пытаясь прочесть сквозь отверстие, или складывая бумажный самолетик и отправляя его в воздух, на лице его отражалось разочарование и отчаяние.
Поскольку этот человек был не только автором собственных «поэм», но еще и одним из немногих почитателей моего таланта, я всегда прилагал все усилия, чтобы хоть как-то порадовать его.
Причем задавать ему вопросы тоже было совершенно бесполезно.
Как-то я сдуру ляпнул:
– Так в чем же тут смысл?
На листке, переданном им в ответ, было следующее:
