Видя, что его «поэма» написана какими-то невероятными словами, я возбуждался и несколько даже переполнялся эмоциями.
Конечно же, не следовало обращаться со столь нелепым вопросом.
Он вырвал у меня бумагу, скомкал и проглотил. Потом отвернулся и пошел прочь быстрыми шагами.
– Эй! Эй, погоди! – кричал я ему вослед.
Однако он не оборачивался. Остановился он только в «Кентуккийских жареных цыплятах», где уселся у манекена полковника Сандерса, так же протягивая перед собой руки.
Таким образом они вместе с полковником Сандерсом проповедовали «Евангелие жареных цыплят» прохожим за витриной.
– Вернись, вернись! – заклинал я его из-за стекла. – Я же сказал, что извиняюсь!
– Сынок, весь смысл в том, что у нас двадцать семь различных приправ! – отечески откликался полковник Сандерс вместо моего коллеги, погруженного в угрюмое молчание.
С моих принесенных стихов он не сводил пустого двух-трехсекундного взора, после чего внимательно обнюхивал бумагу, облизывал каждый лист и просматривал на свет, направляя на солнце, а затем неизменно спрашивал:
– Это часть поэмы?
– Да, – вынужденно откликался я.
– Простовато, не правда ли? – уточнял он.
Мои стихи были простоваты.
Они были, есть и будут простоватыми.
Так же как их автор.
Много воды утекло с тех пор, и случилось все, что только может произойти с человеком, пока я не вступил в «Поэтическую Школу» – и произошло это как раз тогда, когда я встретил Книгу Песен.
Множество всяческих вещей и событий без устали сменяли друг друга.
Да мало ли что могло случиться за столь долгий срок.
Первые три года я работал на одном знаменитом автомобильном заводе.
На этой фабрике машин меня наградили обширным ожогом правого локтя, оставшимся рубцом на всю жизнь.
Я размышлял о том, как 23 августа 1891 года больной Рембо с ампутированной ногой возвращался в Марсель, и сам по рассеянности налег локтем на отливку корпуса двигателя, раскаленную до восьмиста пятидесяти градусов по Фаренгейту.
Следующие три года я провел на знаменитом сталелитейном комбинате.
На этот раз сложилось совсем по-другому: я оставил фабрике в подарок мизинец правой ноги.
Я стоял на своем рабочем месте у двадцатитонного молота, падавшего каждые тринадцать секунд и сплющивавшего куски чугуна, и бормотал слова очередной поэмы:
Не совсем уверен, что Маяковский написал именно это. А может, автором был и сам Сталин – я сообразить не успел, так как именно в этот момент механическая кувалда откусила мне палец вместе с подталкиваемой болванкой.
Последние три года я провел на знаменитом домостроительном комбинате. И на сей раз дал себе зарок никогда не думать о поэзии на работе.
Что не помогло мне уклониться от падающей восемнадцатифунтовой балки.
Я вышел из всех этих передряг с отметиной в виде жуткого шрама на правом предплечье, без мизинца на правой ноге и с пожизненной хромотой, но все же остался поэтом.
Исполинская лента конвейера проплывала сквозь гигантское помещение фабрики автомобилей.
Эти конвейерные линии, разносившие по цеху разнообразные детали, мы называли «строками» или же «линиями».
Одна строка переносила крошево руды, которой было предначертано отлиться в четырехцилиндровые корпуса двигателей.
Другая перевозила шасси.
Следующая – оси.
Еще одна – дворники для стекол.
По следующей струились тахометры.
Еще по одной шли диски и колпаки.
Очередная на высокой скорости перевозила «строку» с плакатами по технике безопасности, напоминавшими о том, что раз в четыре месяца механизм конвейера следует смазывать, а еще одна «строка» извещала, что гайки на раме ветрового стекла должны быть завернуты на четыре оборота непременно против часовой стрелки.
Одна из «строк» пырнула меня под ребра, когда я присел, чтобы проверить «строку», тянувшую «строку», в свою очередь тащившую «строку», волочившую еще одну «строку», о предназначении которой я догадывался с трудом.
Уверен, что Гераклит, сказавший «все течет», работал на той же фабрике.
Мимо неслись плакаты, инструкции, лозунги, предупреждения…
С трудом воспринимаемое и едва ли имеющее какой-то смысл, все это просто проплывало мимо.
спросил я, но семьдесят два типа автомобиля с крытым верхом двадцати четырех цветов и члены Палаты представителей цехкома, а также восемнадцать вариантов установки меню и шестьдесят четыре различных уровня зарплаты, основанных на тарифной сетке и выполнении плана, просто продолжали струиться.
Уже тогда гангстеры были на пике славы.
О них каждый день писали газеты.
«Уолл-стрит джорнал» сообщал, что «каждый гангстер выколачивает от ста миллионов долларов в год из различных организаций по всему миру».
Гангстеры ответили заявлением: «К сожалению, годовой рост инфляции неизбежно поглощает восемь процентов доходности нашего бизнеса».
Когда начался очередной девятиминутный перерыв, предоставляемый нам через каждые сто двадцать пять минут работы, мы сели на свободное время, проплывавшее мимо по своей ленте конвейера, и стали вести беседу о гангстерах.
– Интересно, а по какой линии движутся гангстеры? – задались мы вопросом.
И вопрос этот устремился на следующую конвейерную ленту со скоростью три дюйма в секунду.
Тогда я жил с молодой, здоровой, крепкой женщиной.
На самом деле даже не помню, как я ее называл.
Я всегда путал ее имя с именами персонажей, которые появлялись в моих поэмах.
Само собой, она тоже путала меня с другими, называя именами своих любовников: того, что был до меня, который был у нее после того, который был перед этим, до которого у нее был другой, прежде которого имелся еще один, которому предшествовал иной, который был также не первым, так что все было взаимно справедливо, как говорится, око за зуб.
Я называл ее «мой крольченыш», «моя клубничка» и «мой котенок», а также «моя стервочка», «мой бубновый тузик» и «мое маленькое очко для команды „Сан-Францисских Гигантов“».
Она же придумывала мне все новые и новые имена.
Взирая на меня снизу вверх, женщина ворковала:
– О мой маленький ручеек, несущий нас к вершинам успеха…
– Вообще-то ручей всегда уносит вниз…
– Ну, в теплую гавань благополучия, ой!
