Из кучки дров, припасенных для поддержания огня, он вытащил две прямых палки, одну длиннее, другую короче.
— Видишь: палки, ничего особенного, что одна, что две, что куча — дрова. Но вот я накладываю меньшую серединой на большую, примерно на треть от верхнего края. Те же две палки, но в сознании они сливаются в одну сущность — крест. Уже неделимую. Расположи их под острым углом друг к другу, смести меньшую — ощущение цельности странным образом разрушается. Наверное, потому, что в окружающем нас можно увидеть, отыскать такое соединение или наложение. Если же ввести два крохотных условия: одна палка проходит через другую посредине и под прямым углом, — новая сущность. Может статься, крест был самой первой конструкцией, созданной человеком рукотворно. Он, возможно, древнее и колеса, и рубила, и каменного топора. Смысл его доступен любому разумному существу, независимо от уровня развития. Ну, представь, мы с тобой попали в незнакомое место, кругом невообразимый хаос, нагромождение непонятных предметов, и вдруг — крест. Сразу станет ясно: здесь побывало до нас разумное существо. А?!
Маргарита, сидевшая до того неподвижно, вдруг расхохоталась.
— Знаешь, Фауст, — заговорила она, перемежая слова приступами смеха. — Иногда ты мне представляешься таким умным… А иногда — ну мальчишка мальчишкой. Понахватался у Профессора ученых слов и лопочешь невесть что. Вот ответь, ну какую практическую пользу могут принести твои размышления о палках и кресте?
— Не знаю, Марго. Впрочем… я хочу вырубить такой знак на плите, под которой Профессор с Гермом. Мы уйдем насовсем, нас не станет, будут другие люди или не люди, кто-то, что-то, ведь фоновый уровень радиации настолько высок, что, по-видимому, скоро камни начнут думать: и они поймут, что плита лежит не просто так, не сама по себе. Они поймут этот знак, как предостережение.
Маргарита задумалась, морща лоб.
— Может, ты и прав. Только как они догадаются что там — Профессор и Герм.
— Да так ли важно, как их звали? Меня раньше тоже звали по-другому…
— Герм… Гермина… Почему Профессор дал им такие имена? Они значат что-нибудь?
— Он рассказывал, будто бы в незапамятные времена была страна Древняя Греция. Там существовал обычай устанавливать на дорогах столбы с изображением ихнего бога. Эти столбы и называли гермами, они отмечали середину расстояния между городами. Дошел до герма, значит, полпути позади. Наверное, Профессор вкладывал в это слово какой-то смысл…
Серой тенью в проеме лестничной площадки появилась Гермина. Фауст поднялся на ноги, ему стало отчего-то неуютно, неловко перед ней.
— Они цепляли баграми людей, пораженных током, и сбрасывали в яму… Ни в чем не повинных. Даже в собственной гибели: их насильно втолкнули между разрядниками. А там, наверное, остались и живые. Мне кажется, я слышала стоны… Пойду…
— Нельзя, там музыканты, — вскинула голову Маргарита.
— Не ходи, оставайся, я пойду, — заговорил Фауст. — Плащ всего один, а от меня будет больше пользы. Может быть, музыканты не станут стрелять в меня?
Он взял в свои ладони ладони Маргариты, чтобы еще раз ощутить ее тепло, чтобы таким образом испросить ее благословения, и вышел. Недавнее ощущение со-видения, со-чувствования, со-знания окружающего, родившееся от прикосновения женщины, разрасталось внутри Фауста, распространилось и на Гермину, и на отряд Юнца-Аввы, бывший в его представлении одним целым, и на тех, кто был поражен током, кого сбросили в яму, он словно вместил их всех вовнутрь себя, потеснив собственное, агрессивное ко всему чужому. Со-видение, со-ведание вызвали резонанс, побуждающий к мысли и действию. Вместе с этим пришел страх перед многим множеством неопределенностей: раньше все было понятно и ясно, он делал то, что было необходимо в данную минуту, чего требовало тело, лучше его самого ведающее, как спастись, и он был — тело, и только Профессор был чем-то значимым вовне. И пришла боль — будто то нежное розовое существо, выбившееся из жесткой скорлупы на берегу реки, по сути — он сам, выросло и теперь взялось отдирать от себя приросшие к телу куски прежней оболочки, с кровью, плотью: вспомнились женщины- демонстрантки и сернокислый дождь, и он сам, маленький, любопытствующий, скорчившийся в укрытии, смакующий подробности поражения Человека.
Фауст скинул капюшон. Он стоял перед музыкантами. Старик-дирижер удивленно всматривался в его лицо, ни о чем не спрашивал. Молча ждали его слова и остальные.
— Там люди, — Фауст кивнул в сторону ямы, — может оказаться, среди них остались живые…
— Я видел тебя, — сказал дирижер сухим надтреснутым голосом. — Ты входил в реку. Первый. Потом уже другие решились. А это кто?
Он кивнул за спину Фауста. Тот оглянулся. В нескольких шагах позади него стояла Гермина.
— Это Гермина, — ответил Фауст, пораженный появлением девушки. — У нее сегодня не стало брата… Тот убил бывшего Главу Правительства, а толпа убила его. Она… она мне сестра…
— И чего вы хотите?
— Там, в яме, наверное, остались раненые. Их надо спасти.
— Зачем? — глаза дирижера не выражали ничего, кроме давней усталости, возможно превосходящей меру его сил.
— Они — люди. Мы перенесем их к себе. Они такие же как мы и имеют право жить.
— Вот как, значит: жить. — Старик опустил свою седую голову, затем обернулся к остальным, резким тоном приказал на непонятном языке.
Тотчас несколько музыкантов отложили инструменты и оружие, следом за Герминой начали спускаться в воронку.
— Вероятно, вам понадобится врач, — старик жестом остановил движение Фауста. — Герартц! Подойдите. Вы отправитесь с ними: они нуждаются в помощи. Захватите саквояж с медикаментами. И скрипку.
Тем временем из-за вздыбленных плит показалась Гермина. Потом мужчины вытащили наверх двух раненых.
— Я дам вам людей перенести их в убежище, — продолжал дирижер. — Пусть твоя сестра проводит, а ты, прошу, останься…
Смысл этих слов не дошел до сознания Фауста: он не мог отвести взгляд от женщины, просившей у него бумажку — вопрос к Главе, — листок по-прежнему выглядывал из сжатого кулака, — бросившуюся на Герма. Улыбка на ее лице сменилась гримасой страдания и боли. Она лежала в прежней позе, только выражение лица изменилось, да снег, покрывший все кругом, уже начавший оседать, стаял на открытых участках ее тела.
— Герартц! — позвал Фауст и указал глазами на женщину.
Прежде чем врач успел двинуться, к той подскочила Гермина, недоброе предчувствие всколыхнуло Фауста, он отвернулся, чтобы не стать свидетелем расправы.
— Она тоже жива…
— Хорошо, еще двое пойдут, — кивнул дирижер, всматриваясь в девушку, обескураженный той гаммой чувств, противоречивых, напряженных до крайнего предела, вместившихся в три коротких слова: она тоже жива… — Герартц, по-видимому, вам придется задержаться подольше. Кто бы мог подумать?..
Фауст остался с музыкантами, и пока были видны спины уходящих, молчал напряженно. Слишком многое он должен выяснить у этих людей, чье появление вселяло страх, не вопросы не укладывались в слова, а в голове стучало: «Все не так… все не так…» в такт шагам несущих раненых. Наконец он повернулся к дирижеру и замер, увидев в его глазах смятение, вызванное теми же вопросами к нему, Фаусту. И первый, мелькнувший, как сполох молнии: «Кто вы?», не выбился наружу ни у того, ни у другого. «Мы — люди!» — разве этого ответа было мало? Разве не вмещал он в себя все?!
— Пойду, пожалуй, — сказал Фауст. — Ждут меня…
— Да. Тебя ждут. Иди… И приходи в следующий раз. Завтра.
— Меня зовут Фауст.
Дирижер улыбнулся и повторил оборванную ранее фразу:
— Кто бы мог подумать, что все вернется на круги своя? Даже Фауст…
«Какой сегодня длинный день, Самый длинный из бесконечных», — думал Фауст, останавливаясь у
