входа в жилье. Он склонился над зеленым пучком травы, привлекшим его внимание утром, его захлестнула теплая волна нежности, и горло сдавил спазм. Мимо прошли музыканты, выполнившие приказ дирижера, возвращающиеся во взвод. Они, не скрываясь, с любопытством рассматривали Фауста, и ни в одном взгляде не ощутил он оттенка угрозы.
«Земную жизнь пройдя до половины…» — медными колокольчиками прозвенела в его голове фраза, и он замер, прислушиваясь к ней. «Земную жизнь пройдя до половины…» — снова повторил Слова, как шаги по камням. Были ли они рождены в одно мгновение им или жили в нем давно, чужие, вытолкнутые прихотливой памятью в этот момент? За этим предложением должно следовать другое, обязательно, но какое? Нет, придумай он это сам, знал бы конец. Значит, слова эти начало чего-то, и внутри него таится следующая фраза, и следующая за следующей… А вдуматься, произнесенное — бессмыслица: как можно определить середину жизни, когда неизвестен миг смерти. Под одной плитой оказались Герм, едва ли перешагнувший тринадцатилетний рубеж, и Профессор, старше его в три с половиной раза. Да и начало жизни, что это?! С какой точки вести отсчет? С момента отсоединения кусочка плоти от плаценты или с момента осознания своего существования? От первого вздоха или первого страха? Но самое парадоксальное, он это чувствует: события последних дней и часов разделили его жизнь на две половины — одна — до, другая — после, и вторая уравновесит первую, сколь бы краткой ни была. Пусть ему отпущено всего три года, они по значимости не меньше тридцати предыдущих, А у всего человечества не случаются такие дни, начиная с которых время начинает сжиматься, сгущаться, и каждый последующий год весомей столетия? «Земную — жизнь…» Земную…
Его отвлекли от размышления звуки, доносящиеся из-за полога. Внутри жилища происходило странное. Сосредоточенный Герартц колдовал над распластанным на плащ-палатке телом женщины, успевая следить за показаниями датчика и анализаторов портативной амбулатории, вести операцию по извлечению пуль, короткими фразами руководить действиями Маргариты, бывшей у него на подхвате. Привалясь спинами к стене, прямо напротив них, полусидели двое мужчин и без умолку болтали, поблескивая глянцем заживляющих пластырей поверх ран, живописно размахивая руками и шевеля нетерпеливо пальцами и ступнями ног.
— Вот уж не предполагал никогда, что мне доведется попасть в столь изысканную компанию… Если бы Роза мне такое сообщила, я бы хохотал до самого вечера, вот как, — и угловатый широкоплечий крепыш действительно расхохотался. — Запомни, Карлейль, эти минуты, проведенные среди незнакомых тебе людей, ведь ты умер и воскрес, а сейчас наблюдаешь процесс воскрешения и отчасти являешься его участником…
— Да, милейший Карлейль, если вас так зовут, сто раз — да, — подхватил тему высокий блондин с живыми, подвижными чертами лица. — Здравствуйте, доктор. Здравствуйте, исцелитель, — это он заметил вошедшего Фауста и по возможности церемонно склонил голову.
— Анатразин действует, — пояснил Герартц, едва приметно улыбнувшись. — Час-полтора они будут возбуждены, потом короткая депрессия и, желательно, сон.
— Разрешите представиться, — не прерываясь продолжал блондин. — Чарльз Диккенс… Правда, красивое имя?
— Весьма занятно, — вставил врач. — А почему не Эмиль Золя или Федор Достоевский?
— Верно-верно, раньше меня по-всякому называли, а потом я прочитал все книжки Чарльза Диккенса и стал пересказывать их знакомым. И тех, кого вы назвали, я тоже видел, пытался читать, но, видно, пока не дорос. Вы не представляете себе, как мне хочется прочитать все-все, что накопили люди за тысячи лет, но… Пока могу похвастать немногим. Доктор, — вновь обратился он к Фаусту, — скажите, вы читали книги сэра Чарльза Диккенса?
— Вы ошибаетесь, — мягко возразил тот. — Я не доктор, просто — Фауст. Что касается чтения, увы, прочитанное мной уместится на клочке оберточной бумаги. Если бы кто-нибудь помог…
— Конечно, доктор Фауст! Доктор Фауст!.. «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» Человек-легенда, человек-мечта… Сколько поколений простых людей связывало с ним надежды на победу над злом! Вступивший в сговор с Сатаной, заранее обреченный на поражение, но не отступивший, он открыл человеку глаза…
— К легенде о Фаусте обращались многие писатели, и мне лично по душе трактовка ее Мишелем де Гельдеродом, драматургом XX века, — вступил в разговор Герартц. — Благодарю вас, Маргарита, вы свободны…
Девушка поднялась и вышла на лестничную площадку, по пути кивнув Фаусту, старающемуся не пропустить ни слова, впервые с такой откровенной остротой ощутившему собственное невежество.
— Гермина ушла, — сообщила ему Марго, — совсем ушла. Сняла с себя одежду, потому что нам нужнее, — и исчезла. Я пробовала ее остановить — бесполезно. Твердила ей, что жить надо всегда, во что бы то ни стало, — она не слышала. Когда музыканты принесли раненых, она вначале помогала Герартцу, у нее так ловко получалось. Потом дело дошло до женщины. Гермина словно окаменела. Как неживая стала. Точно мраморная.
— Куда она могла пойти, как ты думаешь?
— Сказала непонятное: Герм зовет, — и все… И еще одно, — Маргарита отвернулась от Фауста, в темноте захрустели фаланги стискиваемых в волнении пальцев.
— Я боялась раньше признаваться… Сейчас тоже боюсь: ты меня разлюбишь и выгонишь… А как быть, ума не приложу. Помнишь, я ходила к Соседке с колбасой, а она повесилась? На ней тогда было красное-красное платье, — голос девушки становился все глуше. — Я сняла с нее это платье и спрятала. У меня никогда не было такого красивого… Ведь раньше всегда все брали у мертвых то, что им больше ни к чему, правда?! Это сейчас, в эти дни все как-то сдвинулось, перевернулось… Мне стыдно перед Соседкой… Да-да, ее самой уже нет, но раз она жила, после нее в нашем мире что-то осталось. Правда? Ведь после каждого остается, хоть крошка, хоть капля?! Я не знаю, как быть с тем платьем.
— Ты у меня спрашиваешь совета?
— Н-нет, просто хочу, чтоб ты знал. Мне совестно перед собой. Внутри себя совестно, давит. А что сказал бы Профессор?..
— Я тебе, Марго, не судья. Вообще, наверное, судить вправе лишь тот, кто прошел сквозь все возможное, а потом очистился душой, телом, мыслями… Я бы оставил платье там, где оно лежит, но и сделанного не забывал… Пойду вниз, надо что-то решать с отрядом: порядки, заведенные Юнцом… ломать их надо. Тебя Герартц кличет, освободишься — присоединяйся, одному мне будет трудно.
Когда Фауст уже спустился на один пролет марша, Маргарита перегнулась через перила, позвала его.
— Чуть не забыла: тут без вас чудак один приходил, м-м, профессор Дикин представился. Здоровый, гривастый, похожий на льва, рычит — стены ходуном. «У вас тут, что ли, коммунизм построен?» — спрашивает. «Нет!» — говорю. А он, представляешь, кутенка на руках держит, гладит его и ревет: «Ну-ну, нечего скрывать. Малышню с площади вы забрали? Вы! Учить ее кому-то надо? Надо! Завтра вернусь, с Фаустом побеседуем!». Кто он — Дикин?
— Не знаю. Но пусть приходит. С кутенком?
— Ага. Живой, мохнатый, беспомощный.
— Удивительно…
Маргарита скользнула за дверь, чтобы выслушать наставления врача по уходу за больными, а в голове Фауста в такт шагам снова застучали серебряными молоточками мысли. «Как, например, строится стена? Тот, кто умеет класть кирпичи, тот кладет; кто может подносить глинистую смесь, тот подносит; кто может делать замеры, тот делает замеры. И так стена будет сложена. Осуществление справедливости подобно этому. Способный вести рассуждения и беседы пусть ведет рассуждения и беседы, способный излагать исторические книги пусть излагает исторические книги, способный нести службу пусть несет службу; таким образом, следуя справедливости, все дела будут выполнены…» И вновь ему показалось, что это не его слова, они уже были в нем, их помнили его деды и деды его дедов и руководствовались ими.
Отряд он отыскал по голосам, которые то гудели ровно, как морской накат, то взлетали и метались по переходам перепуганными птицами, то опадали снежными хлопьями и превращались в настороженную тишину. Дети сидели в одной из комнат тремя концентрическими кругами: во внутреннем — старшие, наиболее сильные, во внешнем — малышня, ослабшие, больные. В центре стоял, повесив голову,
