рассказывая о нем, мне придется касаться фактов своей биографии.
Я много лет проработал актером в Московском театре юного зрителя. И на всю жизнь я полюбил этот юный зал, наполненный любопытством, смехом и жаждой справедливости. Где-то в глубине души я чувствую, что и во взрослом зрителе я больше всего люблю ребенка и, может быть, чуть меньше — ценителя муз.
Дети — это особый зритель, он не прощает неточности, фальши или драматургической вялости. Он не станет выяснять с вами отношений или критиковать вас за искажение художественной правды, он просто перестанет смотреть и слушать, он займется своими делами тут же, в зрительном зале. Но он немедленно и безоговорочно отдаст вам свое сердце за крупицу искусства, за справедливый поступок, за добрую мысль. Он резко делит героев на «наших» и «ихних», на «красных» и «белых», на добрых и злых. Поэтому тема добра и зла занимает центральное положение в искусстве для детей, и особая проблема — это проблема зла.
Проблема зла все время заставляла задумываться над проблемой «страшного». Случалось, что при виде всяких кащеев, чудищ, змеев и прочей нечисти перепуганные насмерть дети целыми рядами прятались под театральные кресла. Эффектность «страшной» сцены радовала — детей было жалко. В голову лезли всякие сомнения: а правильно ли мы делаем, прививая детям страх перед злыми силами? А не воспитываем ли мы с раннего возраста уважение к силе зла? Зачем мы пугаем наших маленьких, как старые бабки?..
Более того: приходило в голову, что уважение к силе зла и злого — это в своей основе религия современного мещанина и его рабская психология. Именно он, мещанин и обыватель, денно и нощно проповедует преклонение перед злом и неверие в добро. Это, по его убеждению, называется «знанием жизни», «реальной» жизни, а не книжной! А «настоящая жизнь» — это... знаем какая! Это в книжках пишут, что добро всегда побеждает, а на самом деле — наоборот! Не верь!.. И бойся!..
Добро в наших спектаклях, разумеется, всегда торжествовало над злом, но когда приходилось видеть перепуганных ребятишек с зажмуренными от страха глазами, когда их, плачущих, никак не желающих досмотреть до конца «страшную» историю, родители выводили из зала, приходили в голову горькие мысли. Думалось, что по ночам им снится не наш радостный финал, где все закончилось, к общей радости, благополучно, а чудище с рогами, и просыпаются они в холодном поту. Просыпаются, прибавив в своем сердце еще одну капельку страха и рабства.
И когда, плюс к этому, приходило в голову, что кроме наших спектаклей они видят в жизни еще кое-что и что не все бабушки проповедуют мораль героев и первопроходцев, становилось печально на душе. Становилось обидно, хотелось выскочить на сцену и закричать что есть мочи: ребята, не бойтесь!.. Они все загримированы!.. И вообще не надо бояться злого, оно не так страшно, как его малюют!..
Так год за годом рождалось острое и очень личное желание озорно разделаться со страхами своего детства. Высмеять и разоблачить слабость злого перед добром. Сорвать со зла маску всесильности. Честно говоря, я никогда не верил в бессмертие Кащея, даже в детстве.
И действительно, стоит ли сегодня так много чести отдавать силе зла? Не наивно ли верить, что все зло в нашей жизни и все наши неприятности происходят от злых людей? Может быть, энное количество зла и от добра происходит?
И это не только игра слов: много зла, наверно, сотворено в жизни из самых хороших и даже высочайших побуждений. И все человеческие горести относить к победе злых сил по меньшей мере несовременно — потому что несерьезно!
Сегодня борьба со злом и доброе дело — категории особые, требующие разума, воли и доброты. Обязательно доброты, потому что доброта — мудрость! Доброе дело должен делать добрый человек, и в этом мне представляется философский пафос нашего времени.
Среди этих и всевозможных других размышлений постепенно зрел замысел нашего фильма.
Да, добрый доктор Айболит — очень хороший человек. Просто замечательный. А Бармалей — существо отвратительное. Просто дрянь... Причем Айболит занят делом, он едет в Африку лечить больных обезьянок, а Бармалей занят только кознями против Айболита, чтобы его, доктора, посрамить и доказать, что он, Бармалей, ничем не хуже проклятого докторишки. Всю картину Бармалей пристает к доктору: «Чем? Ну чем ты лучше меня?!»
«Чем ты лучше меня?» — для меня это не просто фраза, для меня это формула современного обывателя. Это то, что его, бедного, сегодня так занимает и мучает, что подчас ему и жизнь не мила. Существование хорошего и талантливого человека для маленького мещанина обвинение и приговор. Чужие достоинства для него просто оскорбительны. Он не верит в доброе!
«Работает человек хорошо? А почему? Выслужиться хочет — карьерист!» «Добрый доктор Айболит едет в Африку лечить обезьян? А зачем ? Добрый? Как бы не так — тоже хочет чего-нибудь выгадать!»
Тема зла в нашем фильме постепенно превращается в историю разоблачения силы зла, его внутреннего вырождения. Бармалей из всесильного разбойника превратился в маленького обывателя, злого, завистливого и ничтожного. Победа доброго Айболита решалась как победа личности над ничтожеством.
И нам, авторам сценария — мне и Вадиму Коростылеву, — казалось, что это современное решение классического сюжета, что именно таким образом в нем открывается конфликт современный и острый. И мы главным образом поэтому назвали наш фильм «Айболит-66»...
Но и не только поэтому.
2 Сказка на экране всегда ставит перед кинематографистами интересные, но очень сложные задачи. Чудеса старых сказок в наше время давно не чудеса. И сказочный язык из таинственного и сверхъестественного все более превращается в язык ясный и жизнерадостный. Можно сказать, что сказка тяготеет к комедии.
Современные художники все более отрешаются от бутафории старых сказочных атрибутов, отыскивая непринужденный и органичный язык современной сказки. В кинематографе это упирается в поиски условного поэтического языка фильма, что вообще характерно для поисков современных кинематографистов.
История доктора Айболита предполагает участие в сказке животных: обезьянки Чичи, собаки Аввы и целой страны больных обезьянок. Театр уже давным-давно свободно очеловечивает образы животных, подчас не заботясь о буквальности внешнего сходства. Существовало, да, наверно, и сейчас существует, убеждение, что в кино это невозможно, что ему чужд условный театральный язык. Если в кино все настоящее, то и звери должны быть настоящими, рассуждают многие, и в этом есть, очевидно, своя логика.
В мировом кинематографе, исключая мультфильмы, только однажды был сыгран живой лев — в фильме «Колдун из Ос» («Волшебник изумрудного города»). Но это, пожалуй, исключение. Да и решение фильма с участием братьев Риц было откровенно театрально и походило на киновариант спектакля.
Мы не собирались искать кинематографический язык для нашей сказки. Сейчас можно откровенно сказать, что не у всех наш замысел вызывал энтузиазм. В него не верили, нам пророчили полное поражение. «Обезьянки? Это как? — шутили над нами острословы. — Это что, девочки на ветках? А собака? Что, неужели на самом деле вы собираетесь актеров заставить лаять и рычать?!»
И действительно: когда вы приходите в театр, вам основное условие «игры» известно заранее — это театр, на сцене будут артисты, а вокруг декорации. И когда из всего этого простого и вполне реального складывается иллюзия жизни, вы радуетесь чуду искусства, и эта радость помогает вам воспринимать содержание в особой праздничной театральной обстановке.
В кино все иначе. Зритель имеет большой опыт документальной убедительности кинематографа. Перед вами настоящее море и настоящее небо, настоящие деревья и настоящие горы, и все, что вам показывают, оказывается настоящим. Начинает работать закон соответствия, равновесия.
