, подобные той, что задумал мистер Брэндон, и не только что не видят греха в amourettes [20], но даже готовы ими похваляться, особенно если их жертва — девушка простого звания. Если бы Брэндон преуспел в задуманном, все его друзья (так высоко нравственное состояние нашей британской молодежи) объявили бы его обаятельным счастливцем — да и сам он был бы о себе того же мнения; и совесть, я уверен, ни разу ни одним напоминанием не укорила бы его за совершенный им подлый поступок. Мужчина разрешил себе эту предельную гнусность — обманывать женщину. Когда мы примем во внимание, как он пользуется созданными им для себя привилегиями, пожалуй, и впрямь начнешь сочувствовать поборникам женского равноправия, указывающим на эту чудовищную несправедливость. Мы читали о несчастной женщине древних времен, которую набожные фарисеи требовали немедленно побить камнями; по мы не слышали, чтобы они поднимали вопль против мужчины, соучастника в ее преступлении. Где был он? Наверно, весело, с легкой душой, попивал в кругу друзей, угощая собутыльников рассказом о своей победе.
Итак, почитая себя обиженным, мистер Брэндон жаждал мести. Как ему отплатить дерзким девчонкам за то, что они пренебрегли его ухаживанием? 'Pardi! [21] — сказал он. — Просто, чтоб наказать их наглость и заносчивость, я готов всерьез приударить за их сестрой'.
Все же некоторое время он не снисходил до исполнения своей угрозы. Такой орел, как Брэндон, не ринется вниз из-за горних своих облаков лишь затем, чтоб ухватить мелкую мошку и снова взмыть в поднебесье, довольствуясь столь незавидной добычей. Словом, он ни разу не уделил мисс Каролине хотя бы мимолетной мысли, пока не развернулись дальнейшие события, побудив великого человека увидеть в ней предмет, достойный все-таки его внимания.
Бурная страсть, неожиданно проявленная художником Фитчем к бедной маленькой Каролине, и была тем, что подвигло Брэндона приступить к действию.
'Мой дорогой виконт (писал он тому самому лорду Синкбарзу, к которому адресовал свое прежнее письмо), пожелайте мне удачи, ибо я вознамерился через неделю напропалую влюбиться — а любовь не малое развлечение в приморском городишке зимой.
Я Вам рассказывал о прекрасной Джулиане Ганн и ее семействе. Не помню, упоминал ли я, что у Джулианы имеются две прекрасные дочери, Розалинда с Изабеллой; и еще третья, по имени Каролина, менее красивая, чем ее сестры (те от другого мужа), но все же довольно приятная молодая особа.
Так вот, когда я прибыл сюда, я от нечего делать решил приударить за двумя более красивыми; и приударил — гулял с ними, говорил им всякие глупости; проводил долгие скучные вечера с ними и с их маменькой за чашкой сквернейшего чая: словом, по всей форме вел осаду этих маргетских красавиц, рассчитывая, что они, по общему для подобных случаев правилу, долго не устоят.
Как же я обманулся! Жалкая слепота аристократа! (Мистер Брэндон всегда исходил из предпосылки, что его родовитость и высокое положение в обществе не подлежат сомнению.) Можете ли Вы поверить, что я, который привык всегда и всюду прийти, увидеть, победить, — что здесь я потерпел позорное поражение? Подобно тому как американец Джексон одержал победу над нашими ветеранами Испанской кампании, так и я, бывалый покоритель континента, был разбит недостойным противником. Эти бабенки так прочно укрепились в своей пошлости, что много раз мои атаки бывали постыдно отбиты, и я не мог произвести впечатления. Мало того, мерзавки открывали бешеный огонь из своих редутов; и вдобавок подняли против меня весь край. Скажу без околичностей, все их знакомые пошляки ополчились на меня. Есть тут Боб Смит, торговец галантереей; Гарри Джонс, содержатель чайной для боксеров; юный Глаубер, аптекарь; и еще несколько субъектов, которые, как завидят меня, готовы съесть живьем; и все они но первому зову выйдут в бой за победоносных амазонок.
Как джентльмену вести успешную борьбу против cette canaille [22] — против форменной жакерии? Я уже подумывал об отступлении. Но отступить мне неудобно по ряду моих особых причин. Уехать в Лондон я не могу; в Дувре меня знают; в Кентербери на меня, кажется, подано к взысканию; в Чатеме расквартировано несколько полков — могут узнать, а это для меня небезопасно. Я вынужден оставаться на месте — на этом распроклятом месте! — пока надо мной не взойдет более счастливая звезда.
Но я решил хоть как-то использовать свое пребывание здесь; и чтобы доказать свою настойчивость, я сделаю еще одну попытку — с третьей сестрой, — да, с третьей, с Золушкой в их семействе, и пусть ее сестрицы crevent d'envie [23]. Я замыслил только лишь позабавиться, — не причиняя зла, — потому что Золушка совсем еще дитя; а я — я ведь самый безобидный человек на свете, но надо же мне повеселиться. У Золушки, да будет Вам известно, есть воздыхатель, бородач художник, о котором я Вам рассказывал в нервом письме. Он с недавних пор воспылал к ней бурной страстью, и если и раньше он был сумасброд, то сейчас рехнулся вовсе. Горе тебе, о художник! Делать мне нечего; впереди еще целый пустой месяц; за это время, помяните мое слово, я вволю посмеюсь над сей художественной бородой. Не желаете ли получить выдранный из нее добрый клок? Или набитый волосом диван? Бороды достанет и на это; или Вы предпочтете увидеть образчик золотых кудрей бедной маленькой Золушки? Только прикажите Вашему покорному слуге. Жаль, у меня не хватает бумаги, чтобы написать Вам отчет о званом обеде у Ганнов, на коем я присутствовал, и о сцене, разыгравшейся за столом; и о том, как Золушку приодела не фея, а милосердная судомойка; и как маменька в негодовании выгнала дочку из комнаты за то, что она предстала гостям в наряде, принадлежавшем служанке. Но я не силен в описаниях быта — мое forte [24] в другом. После обеда мы пили опорто и провозглашали тосты. Вот — меню, имена обедавших, их расположение за столом'.
Перечень блюд и прочее мы приводили выше, так что нет нужды снова выкладывать их здесь перед читателем.
— Что за человек! — сказал, читая письмо друзьям, юный лорд Синкбарз в искреннем восторге перед гением своего наставника.
— И подумать только! Ведь такой был книгочей, кончил первым и по классике и по математике! — воскликнул другой. — Да не студент, а прямо Чудо-Крайтон!
— А по-моему, честное слово, он позволяет себе лишнее, — сказал третий, который был моралистом. Но тут как раз из буфетной колледжа принесли в дымящейся чаше молочный пунш, и веселые друзья взялись за дело.
ГЛАВА V,
которая содержит в себе всяческие любовные переплеты
Барышень Макарти крайне возмутило, что мистер Фитч посмел влюбиться в их сестру; и жизнь бедной Каролины, как вы понимаете, не стала сколько-нибудь легче от пробужденной таким образом зависти и злобы. Любовь мистера Фитча стала для нее источником новых мучений. Мать говорила ей в насмешку, что так как они оба нищие, то они не могут сделать ничего умней, как пожениться; и заявила в том же язвительном тоне, что лучшего она и пожелать не может, чем видеть вокруг себя целый выводок внуков, которые будут для нее пыткой и обузой, как сейчас ее дочка. Когда намерения молодого человека стали всем ясны (а ясны они стали в самом скором времени), его едва не попросили немедленно съехать с квартиры — или, говоря языком мистера Ганна, чуть не прогнали взашей; к каковой мере, в негодовании возгласил достойный муж, он прибегнул бы всенепременно. Но его супруга не пожелала допустить подобной грубости, хотя и она, со своей стороны, выражала художнику сильнейшее свое презрение. Ибо надобно упомянуть об одном прискорбном обстоятельстве: незадолго перед тем Фитч по просьбе миссис Ганн уплатил ей за стол и квартиру не больше и не меньше, как на целый квартал вперед, и художник имел в руках расписку хозяйки в получении соответствующей суммы; упоминание жены об этом обстоятельстве заставило Ганна прикусить язык. Впрочем, точно известно, что сколько бы миссис Ганн ни язвила дочь и как справедливо ни поносила Фитча за бедность, в душе она была отнюдь не против их брака. Во-первых, она любила устраивать браки; во-вторых, она была бы рада хоть как-нибудь сбыть дочку с рук; а в-третьих, у Фитча была богатая и бездетная тетка — супруга аукциониста; к тому же она слышала, художники нередко зарабатывают большие деньги, и Фитч, кто его знает, мог оказаться талантливым художником. Итак, ему
