заменил бы их всех подлинной очаровательницей, облеченной в плоть и кровь! Итак, он шагал в этот вечер по улицам — и сочувствие к бедняжке Каролине, пробужденное тираническим глумлением миссис Ганн над кроткой девушкой, привело его к решению, что отныне и вовек она будет возлюбленной его души. Мона Лиза и Форнарина, Леонардо и Рафаэль — он думал о них и клялся, что его Каролина прославится и будет жить в веках на его полотнах. Пока миссис Ганн ждала мужчин в гостиной и развлекала их беседой за чаем и, вистом; пока юная Каролина, не ведая о внушенной ею любви, тихо плакала в своей каморке на чердаке; пока в конторе мистер Брэндон услаждался тонким разговором Ганна и Свигби за вином и трубкой, — Андреа ходил по берегу океана; и, покуда не промок насквозь, уходился до самой пламенной любви к бедной, всеми гонимой Каролине, Читатель мог бы увидеть его (если бы ночь не была так темна и не было слишком уж мокро, чтобы разумный человек захотел выйти из дому ради такого зрелища), читатель мог бы увидеть, как он влез на прибрежную скалу и извлек спрятанный на груди медальон, в котором хранился перевязанный ленточкой локон. С минуту он смотрел на локон ж затем швырнул его прочь, в черный, кипящий далеко внизу прибой.
— Ничей локон, кроме тваво, Каролина, вовеки не будет покоиться на ентом сердце! — сказал он и, поцеловав пустой медальон, водворил его на место. Ветреный юноша, чей это локон он бросил в волны? Сколько раз Андреа под величайшим секретом показывал эту самую прядь то тому, то другому из собратьев по кисти и объявлял, что это — волосы одной прелестной испанки, которую он любит да безумия? Увы! Это было только измышлением его распаленного ума; каждый из его друзей носил на груди медальон с прядью волос, и Андреа, до сих пор еще не любивший, срезал сей бесценный залог с парика обворожительного манекена — с железными прутьями на шарнирах вместо рук и ног и картонной головой, стоявшего одно время в его студии. Я не думаю, чтобы художник почувствовал стыд, совершая этот поступок: обладая пламенным воображением, он и сам уверовал в то, что локон дан ему в залог прелестной испанкой, и он решился расстаться с ним, лишь уступая более сильному чувству.
Когда чувство определилось, молодой художник, промокнув до нитки, вернулся домой; потом ночь напролет читал Байрона; делал наброски и сжигал их;- писал стихи, обращенные к Каролине, и стирал их безжалостной рзинкой. Романтику положено не спать всю ночь и мерить шагами комнату; и вы могли бы увидеть не одно произведение Андреа Фитча с пометкой; 'Полночь, 10 марта. А. Ф.', — и вокруг инициалов лихой завиток его росчерка. Он отнюдь не огорчился, когда за утренним завтраком дамы сказали ему, что он ужасно как бледен, — и ответил, прижав руку ко лбу и мрачно тряся головой, что не спал всю ночь. И тут он испустил глубокий вздох; а мисс Белла с мисс Линдой переглянулись, как у них было заведено, и захихикали. Он, повторяю, был рад, что его печаль замечена, и провел без сна еще две-три ночи; но его, разумеется, еще более порадовало, когда на четвертое утро мистер Брэндон резким, сердитым голосом крикнул Бекки, чтобы она передала от него поклон джентльмену на третьем этаже — поклон от мистера Брэндона — и сообщила ему, что он всю ночь не сомкнул глаз от топота над головой. 'Черт возьми! Я сегодня же съеду, — решительно добавил второй этаж, — если мистер Фитч не перестанет так шуметь!'
Мистер Фитч достиг 'всего и с этого дня стал тих, как мышка; ибо ему желательно было не только влюбиться, но еще дать всем и каждому уразуметь, что он влюбился, — а без этого что проку в la belle passion? [17]
Он взял теперь в обычай, где бы ни встречал он Каролину, за столом ли или в коридоре, выкатывать на нее большие свои глаза и испускать драматический стон. Блюда он оставлял нетронутыми, все только стонал, и вздыхал, и выкатывал глаза. Миссис Ганн со старшими дочерьми дивились такому кривлянью: они не допускали мысли, что мужчина может быть настолько глуп, чтобы влюбиться в Каролину. Когда же эта мысль все-таки пришла им в голову, она породила бурный смех и восторг; и дамы уже не упускали случая подтрунить над Каролиной в своей изящной манере. Ганн тоже любил подшутить (за два десятка лет немало милых шуток сыграл этот почтенный господин в залах избранных рестораций) и стал называть бедную Каролину 'миссис Ф.', и приговаривал, что вместо 'Карри-пари', как он называл ее раньше, он впредь станет именовать ее 'Карри в варе', — и сам смеялся над своим роскошным каламбуром и сочинил еще много других все в том же роде, каждый раз вгоняя Каролину в краску.
Девушка, между прочим, страдала от этого вышучивания куда сильней, чем можно бы подумать. Потому что, когда почтительный страх, внушенный поначалу бородою Фитча, рассеялся и художник написал с девиц портреты и сделал ряд рисунков в их альбомах, слушая в нерушимом молчании их шутки и разговоры, семейство Ганнов пришло к заключению, что жилец их — круглый дурак, и, сказать по правде, они были недалеки от истины. Во всем, что не касалось его искусства, Фитч и впрямь был дурак дураком; а так как в живописи Ганны, как и большинство англичан их круга, были глубоко невежественны, получалось так, что нередко он за много дней подряд, завтракая и обедая с ними за одним столом, не произносил ни слова. Они стали смотреть на него с презрением и жалостью, видя в нем безобидного, доброго человечка, немного помешанного, стоящего по умственному развитию куда ниже их и терпимого лишь потому, что он еженедельно вносил в казну Ганнов столько-то шиллингов. Миссис Ганн, везде и всюду говоря о нем, называла его не иначе, как 'мой дурак'. Соседи и дети глазели на него, когда он важно вышагивал по улице; и хотя любой девице, в том числе и нашей милой Каролине, лестно, если завелся у ней поклонник, все же такому поклоннику ни одна бы не порадовалась. Барышни Макарти (после того как обе они поначалу, когда он только что въехал в их дом, яро принялись за ним охотиться и ссорились из-за него) теперь клялись и божились, что он форменный шимпанзе; а Каролина с Бекки сошлись на том, что художник все ж не заслужил такого злого оскорбления.
— Он добрая душа, — сказала Бекки, — даром что тронутый. Знаете, мисс, он после той давешней истории дал мне полсоверена на новый воротник.
— А… а мистер… а на втором этаже, — спросила Каролина, — ничего не говорили?
— Как это ничего! Веселый он господин, этот Брэндон, право слово! Когда я на другое утро подавала ему завтрак, он стал меня расспрашивать о лоцмане Симсе и что-де Симс, хе-хе, получил с меня за воротник и брошку!
Бекки, надо сказать, очень верно передала свой разговор с мистером Брэндоном; все происшедшее чрезвычайно его позабавило, и в письме к своему другу виконту он дал обстоятельный юмористический отчет о нравах и обычаях туземцев, обитающих на острове Танет.
И вот, когда страсть мистера Фитча достигла полноты развития — то есть в той мере, в какой она проявляла себя вздохами и влюбленными взглядами, — в поведении мистера Брэндона проявился дух соперничества, которым недаром славятся мои соплеменники. Хотя Каролина в тайниках своего глупенького сердца возвела его в божество, в чудесного сказочного принца, который должен вызволить ее из горестного плена, она ни разу ни словом ни делом не дала мистеру Брэндону знать о своей склонности к нему, но, напротив того, с врожденной скромностью избегала его теперь более старательно, чем раньше. Он же и вовсе о ней не помышлял. Как мог бы такой Юпитер, как мистер Брэндон, С заоблачной вершины своего великосветского Олимпа уронить взор на такое ничтожное и робкое создание, как бедная маленькая Каролина Ганн? Подумав в день приезда, что она не лишена приятности, он затем, вплоть до того званого обеда, не удостоил ее больше ни единого помысла; и только после, обозленный поведением барышень Макарти, он стал подумывать, что было бы неплохо пробудить в них ревность и досаду.
'Какие-то грубые твари с дурацкой ухмылкой на рожах и противными своими кавалерами, со всякими Бобби Смитами и Джекки Джонсами, смеют смотреть на меня сверху вниз — на меня, на джентльмена и знаменитого mangeur de coeurs [18] — на умного, светского человека из благородной семьи! Вот бы отомстить им! Какую придумать обиду, чтоб она их побольней задела?'
Удивительно, до чего может дойти человек в своей злобе. Дело в том, что мистер Брэндон уже давно старался нанести девицам злую обиду, потому что с самого начала, еще на заре их знакомства, как мы с прискорбием должны признать, у него сложилось твердое намерение погубить одну из них — ту или другую. И когда благосклонное это намерение разбилось о холодность и безразличие девиц, он тут же вообразил, что они его жестоко оскорбили, и стал прикидывать, каким бы способом им отомстить.
Касаться этого предмета следует, конечно, деликатно, так как наш век, по крайней мере на словах, стал удивительно нравственным и даже слышать не желает о таких вещах. Но природа человеческая, насколько я мог ее изучить, не слишком изменилась за одно столетие — со времен, когда Ричардсон писал свои романы, а Хогарт свои полотна. Развратные Ловласы встречаются, сударыни, и ныне, как тогда, когда не почиталось зазорным разоблачать подлецов; а потому мы просим извинить нас за упоминание, что они существуют. Наши светские повесы еще нередко совершают roueries [19]
