позволили остаться в доме на ролях хотя и не сделавшего предложения, но весьма усердного поклонника; и сколько угодно вздыхать, и стонать, и писать стихи и портреты своей возлюбленной, и строить воздушные замки. Наша смиренная Золушка оказалась в довольно сложном положении: она питает нежное чувство ко второму этажу, обожаема третьим и должна услужать и тому и другому, кидаясь на каждый звонок; при этом, как старается она не замечать вздохов и взглядов, которыми дарит ее художник, так равным образом она приучила себя, бедняжка, к сдержанности и спокойствию в отношении мистера Брэндона и не позволяет ему проникнуть в тайну, трепещущую в ее сердечке.
Мне кажется, можно установить как почти неизменное правило, что большинство романтичных девочек Каролининого возраста лелеют такое же полурасцветшее чувство, какое вынашивала в себе наша юная героиня; вполне, конечно, невинное: лелеют и с наслаждением рассказывают о нем по секрету какой-нибудь confidante [25] на час. А то чего бы ради сочинялись романы? Напрасно, что ли, читала Каролина о Валанкуре и Эмилии? И неужели же она не извлекла доброго примера из всех пяти слезоточивых томов, описывающих любовь девицы Эллен Map и сэра Уильяма Уоллеса? Много раз она рисовала себе Брэндона в причудливом наряде, какой носил обольстительный Валанкур; или воображала себя самое прелестной Эллен, повязывающей ленту вкруг лат своего рыцаря и отправляющей героя в битву. Спору нет, глупенькие фантазии; но примите в расчет, сударыня, возраст нашей бедной девочки и ее воспитание; ниоткуда не получила она наставлений, кроме как от этих милых, добрых и глупеньких книг; единственное счастье, отпущенное ей судьбой, заключалось в этом молчаливом мире вымысла. Было бы жестоко осудить бедняжку за ее мечты; а она предавалась им все смелей и, краснея, делилась ими с верной Бекки, когда они сидели вместе у негордого кухонного очага.
Однажды, хоть ей это и стоило сердечной муки, она набралась храбрости и взмолилась к матери, чтобы та не посылала ее больше наверх, в комнаты жильцов — потому что она трепетала при мысли, что Брэндону при случае откроется ее приверженность к нему; но такое соображение никак не приходило в мудрую голову миссис Ганн. Она подумала, что дочка уклоняется от встречи с Фитчем, и строго приказала ей исполнять свой долг и не строить из себя гордячку; и, сказать по правде, Каролина не слишком огорчилась, что принуждена и впредь видеться с Брэндоном. Отдадим справедливость обоим джентльменам: ни тот, ни другой еще ни разу не вымолвил ничего такого, чего Каролине не подобало бы выслушать. Фитч скорее дал бы разорвать себя на куски тысяче диких коней, чем позволил бы себе хоть полусловом оскорбить ее чувства; а Брэндон, хотя в обычных обстоятельствах не очень-то щепетильный, был прирожденный джентльмен, и если не добродетель, то вкус подсказывал ему обращаться с нею уважительно.
Что касается девиц Макарти, то мы упоминали выше, что они уже не раз отдавали свое сердце; что мисс Изабелла в ту пору нацелилась на некоего молодого виноторговца и на лейтенанта или полковника Своббера, несшего службу в Испании; а мисс Розалинда питала решительную склонность к некоему знатному иностранцу с черными великолепными усами, почтившему Маргет своим присутствием. Первый из двух воздыхателей мисс Беллы, Своббер, исчез с горизонта; с виноторговцем же она еще встречалась довольно часто и, как полагают, почти решилась принять его искания. А вот насчет мисс Розалинды я с прискорбием скажу, что течение ее верной любви шло отнюдь не гладко: француз оказался не маркизом, а маркером; и для покинутой дамы разочарование было печальным и горьким.
Мы бы давно об этом рассказали, если бы это послужило в семействе Ганнов предметом долгих обсуждений; но когда Ганн попробовал однажды подтрунить над падчерицей по поводу ее незадачливой любви (пустев по такому случаю в ход все то остроумие, которым издавна славился), мисс Линда пришла в бешеную ярость и так себя повела, что Джеймс Ганн, эсквайр, чуть с ума не своротил со страху под излившимся на него потоком угроз, проклятий и визга. Мисс Белла, тоже расположенная понасмешничать, точно так же испуганно замолкла: ее милая сестрица пригрозила сию же минуту вырвать ей глаза и добавила кое-какие намеки касательно любовных дел самой мисс Беллы, намеки, от которых та сперва побелела, потом побагровела, забормотала что-то насчет 'бесстыдной лжи' и выбежала вон из комнаты. Больше об этом предмете у Ганнов не распространялись. И даже когда миссис Ганн как-то обмолвилась об 'этом подлом обманщике французе', ее сейчас же оборвала… не сама обиженная, а мисс Белла, резко прокричав: 'Мамаша, придержите язык и не приставайте к нашей милой Линде с такой чушью'. Очень может быть, что между девицами произошел приватный разговор, который, начавшись несколько озлобленно, закончился вполне миролюбиво; и больше о маркизе не упоминалось.
Итак, мисс Линда была относительно свободна (Боб Смит, галантерейщик, и юный Глаубер, аптекарь, в счет не шли); и к ее большой удаче изменнику-французу почти немедленно нашелся заместитель.
Новый кавалер был, правда, человек простого звания; но владел недурным именьицем, приносившим доходу пятьсот фунтов в год, держал одноконный выезд и был, по словам мистера Ганна, 'превосходнейшим малым, какой только жил на свете'. Скажем прямо, этим новым искателем был не кто иной, как мистер Свигби. В первый же день, как его ввели в дом, две сестрицы явно произвели на него сильное впечатление; он прислал в подарок мистеру и миссис Ганн индейку с собственного птичьего двора и шесть бутылок превосходного голландского джина; а через каких-нибудь десять дней после первого своего визита сообщил другу Ганну, что отчаянно влюблен в двух особ, чьи имена он никогда — никогда! — не назовет. Достойный Ганн прекрасно знал, в чем дело; ибо от него не ускользнуло, что Свигби приуныл, и он правильно разгадал причину.
Свигби было сорок восемь лет, он был толстый, здоровый, веселый и выпить был не дурак, но никогда не числился в дамских угодниках, да и едва ли за всю свою жизнь провел хоть шесть вечеров в дамском обществе. Ганна он почитал самым благородным и утонченным человеком на земле. Никогда он не слышал, чтобы кто-нибудь пел лучше Джеймса или лучше шутил; никогда не встречал такого светского господина, такого законченного джентльмена. 'У Ганна есть свои недостатки, — говаривал он в 'Сумке Подмастерья', — у кого из нас их нет? Но, скажу я вам, он самый славный парень, лучше быть не может'. С тех пор как он три года тому назад вступил во владение своим именьицем, он без конца платил за Ганна по счету, без конца давал ему в долг сегодня гинею, завтра полгинеи. Чем Свигби занимался раньше, я и сам не знаю. Что нам до того? Есть сейчас у него пятьсот фунтов в год доходу, есть одноконный выезд? Есть! Так о чем разговор?
Со времени вступления в наследство, молодой веселый холостяк успел взять от жизни свою долю удовольствий (как он выражался — 'свой кус'); каждый вечер он захаживал в кабак, а то и в два; и пьян бывал, будьте уверены, не меньше, как тысячу раз за три года. Многие при этом пробовали его обобрать; но не тут-то было! Он знал что к чему и в денежных делах всегда был прост и умен. В Ганне его покорило благородство манеры: его похвальба, его тон, аристократизм его эспаньолки. Приглашение в дом к такому господину польстило его гордости; а когда он шел к себе со званого обеда, описанного в предпоследней главе, он был в бурном упоении от любви и хмеля.
'Роскошная женщина эта миссис Ганн! — размышлял он, повалившись в гостинице на свою кровать, — а девчонкой была, наверно, куда как хороша! Сейчас в ней добрых шесть пудов, без седла и сбруи, как пить дать. А уж барышни Макарти… Боже ты мой! Какие свежие, красивые, шикарные девицы настоящий шик и в той и в другой! Волосы какие! Как вороново крыло — да, право слово, вороные, как моя кобылка; а щечки, а шеи, а плечи!' Назавтра в полдень он высказал те же замечания самому Ганну, прохаживаясь с ним взад и вперед по молу и покуривая манильские сигары. Он был в полном восторге от проведенного вечера. Ганн принимал его хвалы с благодушным величием.
— Кровь, сэр! — сказал он. — Кровь это все! Девчонки получили такое воспитание, как мало кто еще. Я о себе не говорю; но их мать — их мать настоящая леди, сэр. Сыщите мне в Англии женщину, которая лучше воспитана и лучше знает свет, чем моя Джулиана!
— Не сыщешь, — это невозможно, сэр, — сказал Свигби.
— А знали бы вы, какое общество окружало нас раньше, сэр, до нашего несчастья, — первое в стране! Замок Бранденбург, сэр… жестоко обиженная королева Англии. Бог ты мой! Джулиана там бывала запросто.
— Верю вам, сэр, по ней это видно, — сказал убежденно Свигби.
— А девочки наши, разве же они не состоят в родстве с первейшими семьями Ирландии, сэр? Состоят! Как я заметил раньше, кровь это все; а в жилах этих молодых девиц она лучшая из лучших: они в родстве с самой что ни на есть исконной знатью.
— Им дано, конечно, все самое лучшее, — сказал Свигби, — и по заслугам! — Тут он пустился повторять свои давешние замечания: — Какие красавицы, сколько в них шика! Какие глаза! И какие волосы,