низменных вкусах за то, что, став полноправным властелином, он не изменил соответственно свой образ жизни. По его мнению, Артуру следовало нанять приличную квартиру и каждый день появляться в парке верхом на породистой лошади или в нарядном кабриолете.
— Я слишком рассеян, чтобы править лошадьми в Лондоне, — отшучивался Артур. — Меня непременно задавит омнибус, либо моя лошадь сунет голову в карету, полную дам; а чтобы меня, как какого-нибудь аптекаря, возил слуга, это вам, дядюшка, едва ли желательно?
Нет, майору Пенденнису было отнюдь не желательно, чтобы его племянник походил на аптекаря: потомок знатного рода Пенденнисов не может так низко пасть. И когда Пен добавил все так же шутливо: 'А между тем мой отец, наверно, сиял от гордости, когда завел двуколку', — старый майор смутился, закашлялся, и его морщинистое лицо залилось краской.
— Ты знаешь, что сказал Бонапарт, — возразил он, — 'Il faut laver son linge sale en famille' [45]. Тебе совершенно незачем кричать на всех перекрестках, что твой отец был… был причастен к медицине. Он произошел из очень древнего, но обедневшего рода и был вынужден восстановить благополучие семьи способом, к которому и до него прибегали многие отпрыски лучших семейств. Помнишь, у Стерна, этого маркиза, который явился требовать обратно свою шпагу? Твою шпагу вернул тебе твой отец. Ты землевладелец, дорогой, ты, черт возьми, дворянин, не забывай об этом!
Тогда Артур коварно обратил против майора довод, который тот не раз приводил по поводу самого себя:
— В том обществе, в котором я, благодаря вашей рекомендации, дядюшка, имею честь вращаться, кому есть дело до моего мизерного состояния и захудалого дворянства? Тягаться с вельможами было бы с моей стороны просто глупо; все, чего они могут от нас требовать, это ловкость обхождения и приличные манеры.
— И тем не менее, голубчик, я бы вступил в какой-нибудь более изысканный клуб. Давал бы время от времени обеды, а гостей приглашал с большим выбором. И, уж конечно, съехал бы с этого ужасного чердака в Темпле.
И Пен пошел на компромисс: он переселился в третий этаж того же дома в Лемб-Корте, а Уорингтон остался в прежней квартире, так как друзья твердо решили не расставаться. Береги друзей молодости, читатель! Только в эту великодушную пору и завязывается настоящая дружба. Все знакомства более поздних дней — ничто перед нею, и рука твоя теряет силу после того, как ее в течение двадцати лет светской жизни вяло пожимали тысячи равнодушных рук, и она отвечала им тем же! Человеку старше двадцати лет трудно заставить себя говорить на новом языке; так и сердце со временем отказывается принимать дружбу: очерствев, оно уже не поддается новым впечатлениям.
Итак, у Пена было много знакомых (благодаря его легкому, общительному нраву их с каждым днем прибавлялось), но ни одного друга, подобного Уорингтону; они по-прежнему жили одной жизнью, почти как рыцари-темплиеры, ездили на одной лошади (Пен предоставил свою в распоряжение Уорингтона) и сообща пользовались обеими квартирами и услугами Пиджена.
Во время последнего, неудачного лондонского сезона Клеверингов мистер Уорингтон познакомился с ними и отозвался о сэре Фрэнсисе, леди Клеверинг и ее дочке не более благоприятно, чем о них отзывались в обществе.
— Относительно них свет совершенно прав, — сказал Джордж. — Молодые люди позволяют себе вольности при этих дамах, а за их спиной смеются над ними. Девушка встречается с людьми, с которыми ей незачем знаться, болтает с мужчинами, от каких всякой девушке лучше держаться подальше. Ты видел, как давеча в парке эти два распутника, облокотясь на коляску леди Клеверищу заглядывали под шляпку мисс Бланш? Ни одна хорошая мать не разрешила бы своей дочери с ними разговаривать и не пустила бы их к себе на порог.
— Бегум — невиннейшее и добродушнейшее создание, — возразил Пен. — Она не слышала о капитане Блекболе ничего дурного и не читала отчет о деле, в котором был замешан Чарли Ловелас. Дамы не читают и не запоминают 'скандальную хронику', не то что ты, старый ворчун.
— А ты хотел бы, чтобы с этими проходимцами познакомилась Лора Белл? — спросил Уорингтон, хмурясь и краснея. — Допустил бы ты, чтобы женщина, которую ты любишь, запятнала бы себя общением с ними? Я не сомневаюсь, что бедная бегум ничего о них не знает. Помоему, она не знает и многого другого, что не мешало бы знать. По-моему, Пен, твоя милейшая бегум — не леди. Конечно, она не виновата, что не получила для этого нужного воспитания и образования.
— Она не менее нравственна, чем леди Портси, к которой весь свет ездит на балы, и не менее изысканна, чем миссис Булл, которая двух слов связать не умеет, а у ней чуть ли не каждый день обедают герцоги, — обиженно возразил Пен. — К чему нам с тобой быть щепетильнее других? К чему карать это безобиднее существо за грехи отцов? Она и тебе, и всем на свете желает только добра. По своим понятиям поступает как можно лучше. Не выдает себя за нечто большее, чем она есть. Кормит самыми лучшими обедами, какие может купить за деньги, приглашает самых лучших гостей, каких может раздобыть. Платит долги своего прощелыги-мужа. Балует сына, как самая добродетельная мамаша в Англии. Но я, конечно, допускаю, что в литературе она мало смыслит; она, верно, не прочла ни строчки Вордсворта, а о Теннисоне и не слыхивала.
— Так же, как уборщица миссис Фланаган и горничная Бетси, — проворчал Пенов ментор, — и мне в голову не придет их осуждать. Но человек высокой души не причислит их к своим друзьям. Джентльмен не станет общаться с ними на равной ноге, либо горько в этом раскается. Ты вот изображаешь из себя светского человека, философа. Так неужели твоя цель в жизни — уничтожать за обедом по три блюда и есть на серебре? Неужели ты посмеешь признаться себе самому, что предел твоих мечтаний — хороший кларет и что ты готов обедать с кем угодно, лишь бы стол ломился от яств? Ты меня называешь циником, но в каком же чудовищном цинизме расписываетесь все вы, светские люди! Я лучше буду питаться сырой репой и спать в дупле, лучше стану отшельником, дикарем, чем унизиться до такой цивилизации и признать, что повар-француз — единственное, ради чего стоит жить.
— Оттого, что ты любишь бифштекс с кровью и трубку, — рассердился Пен, — ты кичишься перед людьми с более утонченным вкусом, людьми, которые не стыдятся своего общества. Где это сказано, что, встречаясь с человеком каждый день, надо кричать о каком-то особенном восхищении, уважении, дружбе или хотя бы благодарности? Если А. приглашает меня к себе и принимает в меру своих возможностей, я ценю такой прием по достоинству, и не более того. И плачу я ему, совершенно открыто, не дружбой, а ходячей монетой светских условностей. Мы расстаемся без огорчения, встречаемся не без удовольствия. Если бы я общался только с настоящими друзьями, я бы, кроме твоей черной рожи, ни одного человеческого лица не видел.
— Ты ученик своего дядюшки, — грустно промолвил Уорингтон, — ты весь поглощен земными интересами.
— Ну и что же? Почему я не должен видеть землю, на которой стою, следовать обычаям общества, в котором мы живем и которым живем? Я старше тебя, Джордж, хоть ты и начал седеть, и хорошо знаю свет, — лучше чем ты, сидя здесь на своем чердаке, со своими книгами, с идеями и мечтами, какие хороши в двадцать лет. Я принимаю общество таким, как оно есть, и, сам к нему принадлежа, не согласен его стыдиться. Если век вывихнул сустав, откуда мне взять призвание и силу, чтобы вправить его?
— Да, и того и другого у тебя маловато, — пробурчал Уорингтон.
— Если я сомневаюсь в том, лучше ли я своего ближнего, — продолжал Артур, — если я допускаю, что я не лучше его, я сомневаюсь и в том, что он лучше меня. Как часто люди смолоду мечтают о переустройстве мира, еще безусыми юнцами во всеуслышание строят планы возрождения всего человечества, а через несколько лет, потраченных на пустое говорение и честолюбивые попытки увлечь за собою других, отказываются от своих замыслов и, убедившись, что их больше не хотят слушать, — а их и никогда-то не стоило слушать, — тихонько смешиваются с толпой и признают, что задачи их были неосуществимы, либо даже благодарят судьбу, что не пытались их осуществить. Самые рьяные преобразователи успокаиваются и волей-неволей мирятся с существующим порядком; самые крикливые радикалы делаются послушными бессловесными чиновниками; самые пылкие либералы не у дел, получив должность, превращаются в рутинеров-консерваторов, а то и в деспотов и тиранов. Вспомни Тьера, вспомни Гизо — чем они были в оппозиции и чем стали, когда возвысились. Вспомни вигов, когда они взывали к нации и когда пришли к власти! Ты скажешь, что эти люди повинны в отступничестве? Так кричат
