сомнения.
Никому из близких она до сих пор не сказала о последних словах Кью, которые понимала, как прощание с ней. Но даже расскажи она про это домашним, они, наверно, истолковали бы их иначе и по- прежнему считали бы, что примирение состоялось. Впрочем, пока лорд Кью и ее батюшка были оба прикованы к постели, сраженные каждый своим ударом, все разговоры о любви и свадьбе были на время отложены. Любила ли Этель Кью? Она так жалела его в несчастье, так восхищалась его благородным мужеством, так терзалась укорами совести за легкомыслие свое и жестокость по отношению к человеку столь редкой честности, преданности и доброты, что эти чувства в сумме своей, пожалуй, равнялись любви. Предполагавшийся меж ними союз, как, вероятно, и всякий другой, не требовал большей привязанности. Горячая дружба, взаимное уважение и доверие, — я не хочу сказать, что наша героиня оценивала все это столь прозаическим образом, — являются ценным капиталом, вложенным в надежные брачные акции, каковые из года в год растут и приносят верный доход. Многие проматывают свой капитал страстей в первый же год супружества, и потом им не хватает любви на самые насущные нужды. И вот наступает печальный день, когда банковский счет закрыт, в буфете ни крошки, и фирма 'Дамон и Филлида' обанкротилась.
Мисс Ньюком, как мы сказали, отнюдь не рассуждала обо всем этом на такой банковский манер — на Ломбард-стрит в этой семье ходили только мужчины. Но, вероятно, она думала, что если бы здесь можно было довольствоваться уважением, сочувствием и приязнью, она бы с радостью и почти от души отдала бы их лорду Кью; она стыдилась своей резкости, вспоминая его великодушие, а теперь еще и его тяжелое состояние; быть может, она размышляла и о том, что есть на свете человек, коему, будь на то судьба, она подарила бы не только уважение, жалость и приязнь, но и нечто во сто крат более ценное. Нам неведомы секреты этой юной леди, но, коль скоро они у нее имеются, ей есть над чем поразмыслить, чем терзаться, просиживая дни и ночи у постели или кресла отца, который и слышать не хочет о другой сиделке; и вот она, угадывая его желания, безмолвно исполняя его просьбы, отмеривая лекарства и сторожа его сон, все время возвращается мыслью к далекому несчастному Клайву и к опасно раненому Кью. Не удивительно, что щеки ее стали бледны, а глаза покраснели; теперь у нее в жизни есть своя забота, своя ноша, и она, несомненно, чувствует себя одинокой с тех пор, как скрылась из виду коляска бедного Клайва.
Старая леди Кью, навестив внучку, что теперь, после двойного несчастья в семье, случалось не так уж часто, не могла не заметить, как та грустна и подавлена. Болезнь сэра Брайена, как легко догадаться, не произвела большого впечатления на даму, достигшую того возраста, когда события подобного рода уже не слишком волнуют; за свою долгую жизнь она схоронила отца, мужа и сына, и смерть их встречала с полнейшим самообладанием, а потому можно ли было ожидать, что она станет убиваться при мысли о возможной кончине какого-то банкира с Ломбард-стрит, пусть даже он приходился ей зятем. Сам Барнс Ньюком не мог бы ожидать этого события с большим философским спокойствием. Итак, заставши Этель в унынии, леди Кью решила, что прогулка на свежем воздухе пойдет девушке на пользу, и, поскольку сэр Брайен спал, увезла ее в своем ландо.
Они беседовали о лорде Кью, о котором приходили ободряющие вести, — он поправляется, несмотря на опеку своей глупой маменьки с ее снадобьями.
— Как только он станет на ноги, нам надо будет поехать и забрать его, душа моя, не то эта дура сделает из него методиста, — любезно объявила леди Кью. — Он всегда слушается ту женщину, что у него под боком, и я знаю одну, у которой он станет лучшим муженьком во всей Англии.
Прежде чем добраться до этого щекотливого пункта, графиня и ее внучка успели обсудить характер Кью, и девушка, разумеется, с восторженным красноречием говорила о его храбрости, доброте и других замечательных качествах. Она так вся и зарделась, когда услышала, какую редкую выдержку и мягкость он выказал в начале ссоры с мосье де Кастийоном и какое великодушие и решимость проявил в момент поединка.
Но едва леди Кью заговорила о том, что Кью будет лучшим муженьком в Англии, глаза бедной Этель наполнились слезами. Не надо забывать, что сила духа ее была подточена бессонными ночами и множеством треволнений, и вот она призналась, что все домашние заблуждаются и никакого примирения у них с Фрэнком не было. Наоборот, они расстались и, думается ей, навсегда. Она созналась, что вела себя с кузеном капризно и жестоко и не может рассчитывать на примирение. Леди Кью, которая терпеть не могла чужих болезней и чужих врачей, а пуще ненавидела свою невестку, была весьма раздосадована рассказом Этель, однако сочла дело легко поправимым и, пребывая в уверенности, что нескольких ее слов будет довольно, чтобы все стало на место, решила немедленно ехать в Кель. Она бы взяла с собой и Этель, но бедный баронет слезами и жалобами отвоевал свою сиделку, и старой графине пришлось принять эту миссию целиком на себя, а ее непривычно сговорчивая внучка осталась дома, открыто признав, что высоко ценит и уважает лорда Кью и сожалеет о зле, ему причиненном; в душе же ее меж тем таилось чувство, которое ей лучше было бы подавить. Она недавно опять получила письмо от некоего друга и ответила на него с ведома маменьки, однако почему-то ни сама леди Анна, ни ее дочь и словом не обмолвились об этом пустячном обстоятельстве правительнице их семейства.
Глава XXXVIII,
в которой леди Кью оставляет своего внука почти в полном здравии
Сразу после дуэли наш добросердечный лорд Кью, дабы уведомить Ньюкомов о случившемся, собственноручно написал им несколько слов, а также предусмотрительно заготовил две-три записочки впрок, дабы отослать их родным в последующие дни, — трогательные фальшивки, в которых сообщалось, что рана легкая и милорд благополучно поправляется. Когда началась лихорадка и состояние молодого дуэлянта стало весьма опасным, об этом знала почти вся оставшаяся в Баден-Бадене публика, а его близкие пребывали в полном спокойствии, благодаря его ложным сообщениям. Леди Уолем, примчавшаяся в Кель с младшим сыном на третий день после поединка, нашла лорда Кью в лихорадке, возникшей в результате ранения. Ей довелось пережить и жестокую тревогу в дни его болезни и радость выздоровления. А командирша семьи, почтенная баденская матрона, выказывала свое сочувствие тем, что без конца слала курьеров, требуя новостей о состоянии внука. Одр болезни всегда страшил ее. Когда в семье кто-нибудь заболевал, она спешила прочь от больного, выражая свою тревогу о нем жестокими нападками на тех, кто оказывался с нею рядом.
Прошло две недели, пуля была обнаружена и извлечена, лихорадка миновала, рана успешно затягивалась, здоровье больного шло на поправку, и добрая леди Уолем, опять державшая своего птенчика под крылышком, чувствовала себя такой счастливой, как никогда за все семь лет, что наш молодой повеса вел беспутную жизнь, опостылевшую теперь ему самому и доставлявшую столько муки его любящей матери. По счастью, те сомненья, которые смущают умы многих мыслящих мужчин, а, высказанные в речах, приносят жестокую боль не одной преданной и любящей женщине, совсем не проникали в сознание Кью. Он сохранил в душе то, чему в детстве учила его мать, и теперь возвратился к ней таким, как ей хотелось: точно малое дитя признавался он в своих проступках, искренне и смиренно каялся в грехах и оплакивал ошибки прошлого. Как мы уже знаем, ему наскучили и опротивели былые забавы, а также люди, его окружавшие; беспутство и кутежи больше не привлекали его. Не удивительно, что в часы опасности и сомнения, когда этот прямодушный, добрый, скромный и мужественный человек был прикован к постели и над ним уже витала смерть, он невольно подводил итог своей суетной жизни, с которой ему, быть может, предстояло расстаться, и, серьезно раздумывая о минувшем и будущем, молился, полный решимости, коли сужден ему завтрашний день, употребить его на искупление прошлого; и когда мать и сын читали вместе прекрасные слова о божественном прощении и о радости, что испытывают ангелы небесные, взирая на раскаявшегося грешника, в счастливом материнском сердце, наверно, рождались чувства, подобные ангельскому ликованию — благодарность и торжество, коих нет возвышеннее, упоительнее и чище. Леди Уолем еще содрогалась от ужаса, слыша имя этого гасконца, но сын ее от души прощал ему и, целуя руку матери, верно, думал о нем с признательностью, как о лучшем друге.
За всю свою болезнь Кью ни разу не упомянул имени Этель; когда здоровье его пошло на поправку, и мать раз или два с сомнением и опаской заговаривала о ней, он уклонялся от этой темы, как от мучительной
