книга наша целиком посвящена жизни светского общества и почтенному семейству, к нему принадлежащему. Она не похожа на проповедь, разве что в тех местах, где без поучения не обойтись и где оно само собой вытекает из хода событий. Разве же в нашей жизни, в вашей и в моей, друг мой, не сталкиваемся мы всечасно с Подобными поученьями, разве не созерцаем схватку Добра со Злом в собственном нашем доме и в доме соседа? По одну руку у нас Себялюбие, Гордость и Преуспеяние, по другую — Правда и Любовь. Которую сторону мы примем, чему дадим возобладать в наших детях?
Братья сидели, покуривая свои вечерние сигары. И Фрэнк тоже опять курил, и матушка даже сама зажигала ему сигару, настаивая, чтоб он сразу после этого шел спать. Кью курил и смотрел на звезду, сиявшую над ним в небе.
— Что это за звезда? — спросил он, и образованный молодой дипломат ответил, что это Юпитер.
— Сколько ты всего знаешь, Джордж! — с восторгом воскликнул старший. — Тебе надлежало быть старшим братом, тебе, клянусь Юпитером! Но сейчас ты упустил случай.
— И славу богу, — сказал Джордж.
— Я скоро совсем поправлюсь и начну новую жизнь, дружище. Распрощусь с прошлым, слышишь? Я написал нынче утром Мартинсу, чтоб он продал мою конюшню: я больше не стану играть, да поможет мне в том Юпитер. Я дал обет, понимаешь? Пообещал себе, если поправлюсь, покончить со всем этим. И еще написал кузине Этель. Тогда, размышляя о наших отношениях, я был уверен, что поступаю правильно, ведь мы бы не жили с ней в ладу. А сейчас, по отъезде графини, я начинаю сомневаться, правильно ли сделал, отказавшись от шестидесяти тысяч приданого и прелестнейшей девушки в Лондоне.
— Может, мне нанять лошадей и скакать за графиней вдогонку? Матушка ушла почивать и ни о чем не узнает, — предложил Джордж. — Потерять шестьдесят тысяч — не шутка.
Кью рассмеялся.
— Если бы ты догнал графиню и сообщил ей, что я не доживу до утра и завтра ты будешь лордом Кью, а сын твой — виконтом Уолемом, наша сиятельная бабушка, без сомнения, выдала бы прелестнейшую в Англии девицу за тебя и дала бы за нею те самые шестьдесят тысяч, да-да… клянусь Юпитером. Отныне я намерен клясться только языческими богами, Джордж. Нет, я не жалею, что написал Этель. А какая она редкостная красавица! Впрочем, не в одной красоте тут дело. Сколько в ней благородства! Грустно думать, что она будет выставлена на продажу и пойдет с молотка!.. Я, знаешь, хотел назвать ту трехлетку Этелиндой. Придется нам, Джордж, назвать ее как-нибудь иначе, прежде чем отправить на аукцион.
Тут из соседней комнаты постучали в дверь, и голос их матери произнес:
— Пора спать!
На том братья и расстались и, будем надеяться, уснули крепким сном.
А тем временем графиня Кью возвратилась в Баден-Баден; и хотя была уже полночь и старая леди зря проездила туда и назад, она, как ни грустно вам будет это услышать, всю ночь не смежала очей. Наутро она приковыляла на квартиру к Ньюкомам, и Этель, бледная и спокойная, спустилась к ней в гостиную. Как ее батюшка? Ои неплохо спал, чувствует себя получше, говорит внятней и немного лучше двигает рукой и ногой.
— Хотела бия сказать, что неплохо спала, — вздохнула графиня.
— А я думала, вы поехали в Кель, к лорду Кью, — заметила внучка.
— Ездила и воротилась. Эти негодяи тащились по пять миль в час! Я прогнала наглеца проводника, который все скалил зубы, и эту чертовку горничную тоже предупредила.
— А как себя чувствует Фрэнк, бабушка?
— Прекрасно. Розовый, как девица, которую не затаскали еще по балам. Застала я его с братцем Джорджем и их маменькой. По-моему, она у них спрашивала катехизис, — язвительно заметила старуха.
— Подумать, как трогательно! — сдержанно промолвила Этель. — Джордж всегда был послушным мальчиком, и лорду Кью тоже приспела пора стать паинькой.
Старая леди глянула на внучку, но мисс Этель хранила непроницаемый вид.
— Надеюсь, ты догадываешься, душа моя, почему я вернулась? — осведомилась леди Кью.
— Наверно, вы поссорились с леди Уолем, бабушка. Я слышала, вы с ней всегда не ладили. — Мисс Ньюком была готова к атаке и обороне, а в этих случаях, как известно, леди Кью предпочитала не нападать.
— Внук мне сказал, что послал тебе письмо, — сказала старая графиня.
— Это правда. И если бы вы вчера полчаса повременили с отъездом, то избавили бы меня от унижения.
— Тебя, Этель?!
— Да, меня! — вскинулась Девушка. — А по-вашему, это по унижение предлагать меня то одному покупщику, то другому и навязывать кому-то, кому я не нужна? Отчего это вам и всей семье так не терпится сбыть меня с рук? С чего вы взяли, что я должна нравиться лорду Кыа, и на что это вам? Разве мало ему театральных гурий и приятельниц, вроде герцогини Д'Иври, с которой вы изволили познакомить его в юности? Так он сказал, а остальное она сама не преминула мне сообщить. Где же мне тягаться с такими дамами! И к этому человеку, с которым я, слава богу, рассталась и который сам напоминает мне в письме о нашем разрыве, вам понадобилось ехать — уговаривать его, чтоб он еще поглядел, — может, я все-таки придусь ему по вкусу! Это уж слишком, бабушка! Сделайте милость, позвольте мне остаться дома и по докучайте больше советами, как мне устроиться в жизни. Довольствуйтесь тем, что устроили счастье Барнса и Клары, a мне предоставьте ухаживать за моим бедным отцом. Я знаю, что тут уж я поступаю правильно. Тут, по крайней мере, нет для меня ни того позора, пи тех печалей и сомнений, на которые стараются обречь меня мои доброжелатели… Это звонит папа. Он хочет, чтобы я посидела с ним за завтраком и почитала ему газету.
— Постой, Этель! — вскричала графиня дрогнувшим голосом. — Я старше твоего отца, и ты должна меня хоть немножко слушаться, если, конечно, нынешним детям вообще надлежит слушаться старших. Уж как оно теперь, не знаю. Я старуха, — свет, видно, переменился с моих времен, чего доброго, нынче вам положено указывать, а нам повиноваться. Возможно, я всю жизнь была неправа и напрасно учила своих детей тому, чему учили меня самое. Бог свидетель, я видела от детей мало радости, слушались они меня или нет. Вам с Фрэнком я отдала душу — больше всех внуков любила, — что ж удивительного, что мне хотелось видеть вас вместе. Все последние годы я копила деньги для этого мальчика. А он вновь спешит в объятья своей маменьки, которая изволит меня ненавидеть, как умеют ненавидеть только святоши. Она отняла у меня сына, а теперь и внука, а ведь вся моя вина перед ним в том, что я слишком его любила и баловала. Хоть ты не покидай меня, деточка. Пусть у меня останется хоть что-то дорогое на старости лет. Мне по нраву и твоя гордость, Этель, и твоя красота, и я не сержусь на тебя за твои злые слова. И если мне хочется видеть тебя устроенной, как тебе подобает, что же в том худого? Что худого, глупенькая?! Ну, дай мне твою ручку. Какая горячая! Моя — холодна, как лед, и дрожит, видишь?! Когда-то это была прелестная рука! А что сказала Анна… что сказала твоя мать о письме Фрэнка?
— Я не показывала ей, — ответила Этель.
— Покажи его мне, душа моя, — просительно шепнула леди Кью.
— Вот оно, — ответила Этель и указала на камин, где лежала горстка пепла и клочки бумаги. Это был тот самый камин, в котором сгорели рисунки Клайва.
Комментарии
Анатомия буржуазной респектабельности
Впервые английский читатель познакомился с романом 'Ньюкомы' ('The Newcomes. Memoirs of a Most Respectable Family') в привычной для него форме ежемесячных выпусков; роман печатался с октября 1853 по август 1855 года лондонскими издателями Брэдбери и Эвансом, после чего в том же 1835 году был издай
