расходились по разным молельням — слушать каждый своего проповедника — и только Томас Ньюком шел в церковь вместе с маленьким Томми и его няней Сарой, доводившейся ему, кажется, родной или, во всяком случае, двоюродной теткой. Едва Томмя научился говорить, его стали пичкать гимнами, подобающими столь нежному возрасту, дабы он узнал о жестокой участи, уготованной всем скверным детям, и наперед хорошенько усвоил, какие именно наказания ожидают маленьких грешников. Стихи эти он декламировал мачехе после обеда, стоя у огромного стола, ломившегося под тяжестью блюд со всевозможными фруктами и сластями и графинов с портвейном и мадерой, а вокруг сидели упитанные господа в черном платье и пышных белых галстуках; они хватали малыша, зажимали между колен и допытывались, хорошо ли он уяснил себе, куда неминуемо должны угодить все непослушные мальчики. И если он отвечал правильно, они гладили его по головке своими пухлыми руками, а когда он дерзил им, что случалось нередко, сурово ему выговаривали.
Няня Сара, или тетя Сара, не выдержала бы долго в этом душном эдемском саду. Но она не в силах была расстаться с мальчиком, которого ее хозяйка и родственница вверила ее попечению. В деревне они работали в одной мастерской, и когда Сьюзен стала женой коммерсанта, а Сара — ее служанкой, продолжали все так же нежно любить друг друга. В этом новом, богатом и чопорном доме она была всего- навсего нянькой маленького Томмж. Добрая душа ни словом не обмолвилась о своем родстве с матерью мальчика, а мистер Ньюком не удосужился сообщить об этом своим новым домочадцам. Экономка обзывала ее эрастианкой, а горничная миссис Ньюком, особа весьма строгих взглядов, доносила, что она верит в ланкаширских ведьм и рассказывает про них Томми всякую небывальщину. Чернокожий лакей (дворецкий, разумеется, был заодно с хозяйской горничной) досаждал бедной женщине своими ухаживаниями, в чем его к тому же поощряла хозяйка, собиравшаяся отправить его миссионером на реку Нигер. Немало любви, преданности ж постоянства пришлось выказать честной Саре за все эти годы жизни в 'Обители', покуда Томми не отослали в школу. Неустанные мольбы и просьбы хозяина, который с глазу на глаз заклинал ее памятью любившей ее покойницы не покидать их; привязанность Томми, его простодушные ласки, его злоключения, слезы, проливаемые над гимнами и катехизисом, которые вдалбливал ему преподобный Т. Хлоп, ежедневно приходивший из Хайберийского колледжа и имевший твердый приказ не жалеть розог, дабы не избаловать ребенка, — все это удерживало Сару в доме, пока ее питомца не отослали в школу.
Между тем в 'Обители' произошло великое, изумительное и ни с чем не сравнимое событие. Миссис Ньюком была почти два года замужем, и ей уже минуло сорок три года, когда в Клепемском раю появилось ни много ни мало как сразу два херувимчика — близнецы Хобсон Ньюком и Брайен Ньюком, названные в честь родного и двоюродного дедов, чей род и дела им предстояло продолжить. Теперь не было никаких причин держать юного Ньюкома дома. Старый мистер Хобсон и его брат воспитывались в школе Серых Монахов, знакомой читателю по другим нашим сочинениям; поэтому Томаса Ньюкома тоже отдали туда, и он променял, — да еще с какой радостью! — великолепные пиры Клепема на простую, но сытную пищу школьника; с превеликой охотой, пока был маленький, чистил сапоги своему покровителю, а со временем, перейдя в старшие классы, и сам требовал подобной услуги от малышей; убегал с уроков и получал заслуженную кару, за подбитый глаз расплачивался расквашенным носом и назавтра же мирился с товарищем; играл, смотря по сезону, в хоккей, крикет, салочки или футбол; объедался сам и щедро потчевал товарищей фруктовым пирожным, когда был при деньгах, — впрочем, в них он недостатка не терпел. Он учился задолго до меня, но я видел его имя, высеченное над входом, — мне показал его Клайв, когда мы с ним были еще школьниками в годы царствования короля Георга IV.
Радости школьной жизни до того пленили Томаса Ньюкома, что он даже на каникулы не рвался домой. Он был непослушным, шаловливым мальчиком, охочим до всяких проказ, бил стекла, таскал у садовника персики, у экономки варенье, один раз даже вывернул из колясочки своих маленьких братцев (свидетельство этой злосчастной небрежности по сей день украшает нос баронета), спал на проповедях и непочтительно держался с преподобными джентльменами, и всем этим навлек на себя заслуженный гнев мачехи, которая, наказывая его, не упускала случая напомнить о куда более страшных карах, ожидающих его на том свете. Конечно, после того, как Томми вывернул братцев из колясочки, мистер Ньюком, по настоянию жены, выпорол сына, но когда вскоре от него потребовали, чтобы он повторил порку за какой-то новый проступок, наотрез отказался и объявил, употребив грубое мирское выражение, способное ужаснуть всякую благочестивую леди, что, пусть, мол, его черт заберет, если он еще хоть раз поколотит мальчишку: достаточно его лупят в школе. Юный Томми был того же мнения.
Мужнее сквернословие не заставило бесстрашную мачеху отказаться от намерения перевоспитать пасынка; и однажды, когда мистер Ньюком уехал по делам в Сити, а Томми по-прежнему ослушничал, она призвала своего степенного дворецкого и чернокожего лакея (за чьих бичуемых братьев болела душой) и велела им хорошенько отделать юного преступника. Но тот с разбега так брыкнул дворецкого, что в кровь расшиб его стройные голени, так что сей откормленный слуга еще долго хромал и охал, а потом мальчик, схватив графин, поклялся разбить морду черномазому лакею; он даже пригрозил запустить графин в голову самой миссис Ньюком, если только ее клевреты попытаются учинить над ним насилие.
Вечером, когда мистер Ньюком вернулся из Сити и узнал об утреннем происшествии, между ним и его супругой разразилась ссора. Боюсь, что он опять прибегнул к брани, но его необдуманные слова повторять здесь нет надобности. Так или иначе, он вел себя мужественно, как подобает хозяину дома, и объявил, что, если кто из слуг хоть пальцем тронет его мальчика, то будет поначалу бит, а потом выгнан из дому; кажется, он еще высказал сожаление, что женился на женщине, которая не чтит мужа своего, и вошел в дом, где ему не дают быть хозяином. Призвали друзей, и наконец вмешательство и уговоры клепемских служителей божьих, постоянно обедавших здесь в большом числе, помогли уладить семейную распрю; разумеется, и здравый смысл- миссис Ньюком побудил ее в конце концов подчиниться, хоть на время, человеку, которого сама же она поставила во главе дома и которому, стоит вспомнить, поклялась в любви и послушании, — она была женщина хоть и властная, но не злая и, при всей своей исключительности, способная допустить, что и она может быть в чем-то неправа. Когда вскоре после описанной ссоры Томми на беду заболел скарлатиной, даже няня Сара не могла бы ухаживать за ним нежней, заботливей и внимательней его мачехи. Она ходила за ним во время его болезни, не позволяла никому другому давать ему еду и лекарство, провела у его постели всю кризисную ночь и ни словом не упрекнула помогавшего ей мужа, когда заразились близнецы (само собой разумеется, благополучно выздоровевшие); а тут еще Томми, принимая ее в бреду за няню Сару, называл ее 'милой толстушкой Салли' (между тем как любой столб для порки, к которому когда-либо мечтала привязать его миссис Ньюком, и тот был толще нее); вдобавок, уверенный, что говорит с Сарой, он называл мачеху в глаза 'чертовой методисткой' и 'драной кошкой', а потом, позабыв прежнюю фантазию, вскакивал с постели и грозился одеться и убежать к няне. Салли к тому времени уже вернулась на север, в родную деревню, и жила на щедрую пенсию, которую назначил ей мистер Ньюком и которую его сын, а позднее внук, умудрялись выплачивать ей в любых, самых затруднительных обстоятельствах.
Нет сомнения, что желания, высказанные мальчиком в бреду, не раз приходили ему в голову и тогда, когда он в полном здравии проводил дома свои безрадостные каникулы. Через год он все-таки убежал, не из школы, а из дому, и в одно прекрасное утро, изможденный и голодный, отмахав двести миль, явился к своей няне, которая с радостью приняла этого блудного сына, заклала для него тельца, искупала и, омыв ручьями слез и осыпав поцелуями, уложила в постель. Разбудило его появление отца — безошибочный инстинкт мистера Ньюкома, подкрепленный догадками его проницательной супруги, привел его прямо туда, где искал приюта юный беглец. Бедный родитель ворвался в комнату с хлыстом в руке; он не ведал другого закона и других средств утвердить свою власть: ведь его-то отец, старый ткач, чью память он хранил и почитал, бил его смертным боем. Сладкий сон и упоительные грезы об игре в крикет мигом покинули Томми, когда он увидел в отцовской руке это орудие, и, прежде чем мистер Ньюком вытолкал из комнаты дрожащую и всхлипывающую Сару и запер за ней дверь, мальчик уже понял, что его ждет, и, встав с постели, безропотно принял заслуженное наказание. Вероятно, отец страдал не меньше сына, ибо, когда экзекуция закончилась и мальчуган, все еще вздрагивая от боли, протянул к нему свою окровавленную руку и сказал: 'От вас… от вас, сэр, я могу это вытерпеть', — лицо его залила краска, а глаза впервые увлажнились; отец вдруг разрыдался, обнял мальчика, поцеловал и стал молить и упрашивать не бунтовать больше; отшвырнув хлыст, он поклялся, что впредь ни при каких обстоятельствах не тронет сына. Ссора закончилась полным и счастливым примирением, и все трое уселись за обеденный стол в домике Сары. Быть может, Ньюком-старший охотно пошел бы в тот вечер бродить по полям и лугам, где гулял юношей и где впервые обнял и поцеловал любимую девушку, ту бедняжку, что так верно и преданно ждала его и за все свое
