Hotel de la Terrasse, Re de Rivoli [57]. [58]
Апрель 27 — Май 1, 183…
Любезнейший Пенденнис!
Пишу, с твоего позволения, несколько слов из Парижа, и если в письме моем окажется что-нибудь для тебя любопытное, можешь безвозмездно использовать это для своей газеты. Теперь, когда я в Париже, я сам удивляюсь, как до сих пор не побывал здесь и почему, тысячу раз видя дьеппский пакетбот у брайтонской пристани, ни разу не вздумал подняться на его борт. По пути в Булонь мы пережили маленькую бурю. Едва мы оставили Дуврскую пристань, как попали в дело: раздался первый залп, и стюард снес в каюту одну дородную старушку; тут же пало еще полдюжины пассажиров, и команда засуетилась — забегала с тазиками для сраженных. Полковник с улыбкой глядел на это побоище.
— Я старый моряк, — сказал он стоявшему рядом с нами на палубе джентльмену. — Когда я возвращался домой, сэр, море не раз бушевало, но я чувствовал себя отлично. Вот мой мальчик, тот, верно, отвык от моря, — в мае минуло двенадцать лет с тех пор, как он совершил свое последнее плаванье, — а что до меня, сэр, так я…
Но тут нас окатила огромная волна, и, хочешь верь, хочешь нет, спустя пять минут дражайший мой старик был ничуть не лучше остальных пассажиров.
Прибыв в Булонь, мы прошли на таможню между двумя протянутыми канатами, по обеим сторонам которых стояла глумившаяся над нами толпа, а затем говорливый комиссар препроводил нас в отель, где полковник (он, как ты знаешь, прекрасно говорит по-французски) попросил гарсона подать нам petit dejener soigne [59], на что сей малый, заухмылявшись, ответил на чистейшем английском языке Темпл-Бара:
— Чудесный жареный морской язык, сэр. Отличные бараньи котлетки, — и притащил нам отбивные под гарвеевским соусом и последний номер 'Белловой жизни', чтоб мы не скучали после завтрака. Неужто все французы читают 'Беялову жизнь' и в каждой гостинице так пахнет бренди с содовой?
Мы вышли поглядеть город, который, верно, тебе знаком, а потому я не стану его описывать. Мы видели нескольких босоногих рыбачек, так и просившихся на холст, и успели заметить, что здешние солдаты на редкость малорослы и коренасты. Мы были рады, когда пришло время отбытия дилижанса, и так как ехали мы одни, то с полным комфортом совершили свое путешествие до Парижа. Истинным наслаждением было слышать, как покрикивают форейторы на лошадей, как позвякивают бубенчики на упряжке, и чувствовать, что ты и в самом деле во Франции.
Мы останавливались поесть в Абвиле и Амьене, и через сутки с небольшим карета благополучно доставила нас на место. Я сам себе не верил, когда, вставши поутру, совершил восхитительную прогулку по Тюильри. Каштаны цвели, скульптуры блестели на солнце, а все окна дворца так и пылали. Дворец столь огромен, что мог бы послужить жилищем и королю великанов. Как ов-веяи-колепен! Мне по душе варварская пышность его архитектуры и чрезмерное изобилие лепки на стенах. Так и видишь Людовика XVI — позади него стоит тысяча джентльменов, а впереди ревущая толпа злодеев, и вот он малодушно отдает корону и отправляется в тюрьму, а друзей обрекает смерти, Повсюду на солнечных дорожках играют и скачут дети, чьи платьица и румяные щечки не уступают в яркости розам и другим цветам на клумбах. А мне все чудился Барбару с толпой вооруженных пиками марсельцев в дворцовых садах, а в окнах мне мерещились швейцарцы — их потом всех перебили, когда король бросил их на произвол судьбы. Великий человек Карлейль! Я столько раз читал в его 'Истории' описание этой схватки, что знал эти места еще до того, как узрел их. Из наших окон виден обелиск на тон самом месте, где некогда стояла гильотина. Полковник не жалует Карлейля, он хвалит 'Письма из Парижа' миссис Грэм. С собой мы привезли сочинения Скотта 'Поездка в Париж' и 'Снова в Париже' и читали их в дилижансе. Великолепные книги, только Пале- Ройяль изрядно переменился со времен Скотта — он весь застроен шикарными магазинами. Я поспешил туда в первый же вечер по приезде, когда полковник отправился спать, но там уже нет тех развлечений, которые описывая Скотт: laqais-deplace [60] говорит, что Карл X запретил все это.
Наутро, после завтрака, отец мой поехал с рекомендательными письмами, оставив меня у ворот Лувра. Я, кажется, буду пропадать здесь все дни. Я чувствовал, что не в силах уйти отсюда. Не пробыв здесь и десяти минут, я уже влюбился в прекраснейшую из женщин. Она стояла посреди одного из залов в галерее скульптуры, величественная и безмолвная, и достаточно было взглянуть на нее, чтобы захватило дух от ее красоты. Я не мог разобрать цвета ее глаз и волос, но глаза у нее, должно быть, серые, а волосы белокурые; кожа ее — оттенка прекрасного, теплого мрамора. Она, очевидно, не слишком умна и вряд ли много говорит и смеется — она так ленива, что лишь улыбается. Она только прекрасна. Это божественнее создание потеряло обе руки они отрублены по самые плечи, — но это печальное обстоятельство нисколько ее не портит. Ей, верно, немногим больше тридцати двух, и родилась она, примерно, две тысячи лет тому назад. Зовут ее Венера Милосская. О, Victrix! [61] Счастливец Paris! (Я имею в виду Приамова сына, а не современную Лютецию.) Кому же еще мог отдать он яблоко, как не сей чарввяице, сей усладе богов и смертных, с чьим благостным приходом расцветают цветы, океан искрится улыбками, а ясные небеса льют мягкий свет. Как жаль, что нет больше жертвоприношений! А то я принес бы белоснежного, без единого пятнышка, козленка, пару голубее и кувшин благоухающего нарбоннского меда — меда от Морела с Пикадилли, и мы почтили бы Вседержительницу Красоту, и вознесли моления Божественной Афродите. Видел ты когда-нибудь мою прелестную маленькую кузину, мисс Ньюком, дочку сэра Брайена? Она очень похожа на Диану-охотницу; по мне она временами уж слишком горделива, слишком холодна; слишком пронзителен звук ее охотничьего рога и стремителен бег сквозь кустарник и заросли терновника. Ты же, благодатная Венера — само спокойствие, животворное и прекрасное! Дозволь же мне преклонить колени у нежных твоих ног, на подушках Тирского пурпура… Пожалуйста, не показывай это Уорингтону. Когда я садился за письмо, я не думал, что Пегас умчит меня так далеко.
Жаль, что я так мало читал в школе по-гречески; теперь уже поздно, — ведь скоро мне стукнет девятнадцать, и я уже нашел себе дело. И все же, как вернусь, непременно почитаю, хотя бы с подстрочником. На что я только убил полгода, рисуя драгун и сипаев, режущих друг другу глотки! Искусство не терпит горячки, оно требует спокойствия. Это не арена для боя быков или схватка гладиаторов, а храм для безмятежных раздумий, благоговейного служения и величавых обрядов, свершаемых под музыку, торжественную и сладостную. Приеду домой, сниму со стен Снайдерса и Рубенса и обращусь в квиетисты. Подумать только, что я потратил столько недель, изображая ражих лейб-гвардейцев с саблями наголо, святого Георга или черномазых бродяг с соседнего перекрестка.
Картинные галереи Лувра тянутся на целых полмили — только подумай, полмили картин! Впрочем, под старыми башенками на Трафальгар-сквер найдется дюжина-другая полотен, ничуть не хуже здешних шедевров. Весь здешний Рафаэль, по-моему, слабей нашей 'Святой Екатерины'. Нет ничего великолепнее ее. А наш 'Себастьян'? Даже пирамиды Египта или Колосс Родосский ниже его. Что же до нашего 'Бахуса и Ариадны', то они, как известно, непревзойденны. И все ж у нас только отдельные жемчужины, а здесь их целое ожерелье; здесь — венценосцы и все их ослепительное окружение. Вот где бы нам поселиться с Джей Джеем. Какие портреты кисти Тициана! А эти господа, писанные Ван-Дейком! Он и сан, наверно, был таким же ослепительным кавалером, каких любил рисовать! Позор, что у них нет хоть одной или двух работ сэра Джошуа. На пиршестве искусства ему принадлежит законное место — и притом не последнее. Помнишь ты Тома Роджерса из студии Гэндиша? Он еще заходил ко мне на Фицрой-сквер. Он здесь, отпустил великолепную рыжую бороду и ходит в бархатной безрукавке, чтобы все видели, что у него есть рубашка. Берусь утверждать, что в прошлое воскресенье она была чистая. Французскому он пока не выучился, но делает вид, будто забыл английский; пообещал представить меня нескольким французским художникам, своим camarades [62]. Здешние молодые живописцы, как видно, терпят большую нужду в мыле; пожалуй, я лучше сбрею усы. Вот только Уорингтону не над чем будет смеяться, когда я вернусь. Обедать мы с полковником пошли в Cafe de Paris [63], а затем отправились в оперу. Когда будешь здесь, непременно закажи hitres de Marenne [64]. Обедали мы с местным львом — виконтом де Флораком; он officier d'ordonnance [65] при одном из принцев и сын давних друзей моего отца, людей весьма родовитых, но обедневших. После смерти своего кузена, герцога Д'Иври, он станет герцогом. Папаша его уже совсем старик, а сам виконт родился в Англии. Пока мы сидели в опере, он показывал вам разных
