— Угости его, Ольгуца, — попыталась убедить ее Моника.
— Ты говоришь, угостить?
— Конечно, Ольгуца, почему же не угостить?
— Чем вы меня хотите угостить? — забеспокоился Дэнуц.
— Но, клянешься? — спросила Ольгуца.
— Разве я не поклялся?
— Ружьем!
— Хорошо, клянусь!
— Повторяй за мной: клянусь…
— Дети, вы не спите? — спросила во второй раз госпожа Деляну с противоположной стороны коридора.
— Моника, скажи, что мы спим; тебе она поверит.
— …Еще нет, tante Алис.
— Спокойной ночи, Моника. А я ведь слышу твой голос, Ольгуца!
— Клянусь… Ну, Ольгуца! — начал Дэнуц шепотом.
— Подожди, я сейчас придумаю!.. что у меня сделаются колики.
— …сделаются колики…
— Ольгуца, это не клятва, а проклятие! — испугалась Моника.
— Да? Отлично. Повторяй за мной… Что я сказала?
— Что у меня сделаются колики… — поморщился Дэнуц.
— …и что я пролежу в постели все каникулы…
— …и что я пролежу в постели все каникулы…
— …и доктор посадит меня на диету…
— …и доктор посадит меня на диету… — забеспокоился Дэнуц.
— …без сладкого…
— …без сладкого… — горько вздохнул он.
— …если я скажу кому-нибудь…
— …если я скажу кому-нибудь…
— …о том, что мне покажет…
— …о том, что мне покажет…
— …Ольгуца…
— …Ольгуца…
— Аминь!
— Не забудь!.. А теперь возьми назад ружье.
— Почему, Ольгуца?
— Это детское ружье! Мне оно не нужно!
— Я не возьму. Я тебе его дал.
— Тогда я оставлю его для Моники… Ты положишь его куклам в кровать. Слышишь, Моника?
…Белые пилигримы лунных дорожек на ковре, трое босых детей в длинных ночных рубашках, один с белокурыми косами, двое других — темноволосые, пировали вокруг банки с вареньем.
И все трое ели одной ложкой, под присмотром одной и той же бабушки, варенье одних и тех же великанов — сидя на полу, на ковре.
II. БЕЛЫЙ ДОМИК И КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ
Старший конюх дед Георге жил во дворе барского дома. У него в горнице был высокий, чисто выбеленный потолок, застланная покрывалом постель, окна, величиной с самую большую икону деревенской церкви. Еду приносила ему Аника с господского стола.
Но у деда Георге было и собственное хозяйство. Домик, стоявший на самом краю деревни, рядом с усадьбой, принадлежал деду Георге.
— И на что тебе дом, дедушка Георге?.. Детей у тебя нет; матушка Аника — упокой, Господи, ее душу — давно уже на том свете; лошади твои здесь; тут же и я, и Ольгуца, — ласково укоряла его госпожа Деляну. — Зачем тебе лишние заботы?
Дед Георге в ответ только морщил лоб, хитро улыбаясь маленькими глазками.
— Пусть будет… Деду лучше известно зачем…
Позади дома, вверх по склону тянулся фруктовый сад со сливами и вишнями, что весной спускаются с синего неба в душистых своих одеждах; чуть пониже простиралось поле, где каждый год всходила пшеница, словно светлое воскресение в церкви.
— Дед Георге, у тебя же сил нет. Я пошлю людей, они вспашут тебе поле.
— Боже сохрани, голубушка барыня! Да поможет вам Господь! Дайте мне волов да плуг.
В дом к деду Георге приходили только священник по большим праздникам, односельчане, если нужен был поместительный дом для свадьбы, и Ольгуца — в любое время. Правда, Ольгуца никогда не являлась без приглашения, но это не значило, что приходила она редко.
Собаки у деда Георге не было. «Зачем? Живу я у господ, кто за ней смотреть будет?» На крыше дома располагалось гнездо аиста.
— У деда сердце доброе, — объясняли деревенские жители эту любовь аиста к дому, в котором большей частью никто не жил.
Видимо, по той же причине и злоумышленники не заглядывали в дом ветерана семьдесят седьмого года, хотя во дворе и не было собаки.
— Мамочка, какой сегодня праздник?
— Сегодня?.. Нет никакого праздника! Что это тебе вдруг пришло в голову, Ольгуца?
— А я думала, что праздник, мамочка!
— Мамочка да мамочка! Очень ты меня сегодня любишь! Лучше скажи, что тебе от меня нужно?
— Мне??? Ничего!.. Я вот только хотела бы знать, идет ли Монике синее платье…
Напрасно госпожа Деляну всматривалась в глаза Ольгуцы. Глаза выдавали ее не больше, чем слова, потому что глаза у Ольгуцы…
— Моника, хочешь примерить синее платье?
— Конечно, хочет! — пояснила Ольгуца вспыхнувший на щеках у Моники румянец.
— Хочу, tante Алис, — подтвердила Моника слова Ольгуцы, радуясь, что не по ее вине исполняется ее желание.
Синее платье поджидало Монику с самого начала каникул. Госпожа Деляну сшила его сразу после приезда Моники, но она только примерила его. В то время Моника очень любила свое траурное платье, — не из чувства долга, а как воспоминание о бабушке.
Однажды Дэнуц, Ольгуца и Моника играли в «любимый цвет», — очередная выдумка Ольгуцы.
— Каким цветом ты бы хотел быть?.. Отвечай быстро, а то скажешь не то, и я рассержусь!
От неожиданности Дэнуц смутился. Ему такое и в голову не приходило! Что общего было у него с каким бы то ни было цветом?
— Синим, Ольгуца, — вдруг решился он, выведенный из затруднительного положения цветом неба.
— А почему ты бы хотел быть синим?
— Потому что это красиво.
— Да-а?!
— Конечно! — возмутился Дэнуц.
— Очень красиво?
— Очень красиво.
— Красивее всего?
