Трудно понять, как он все это выдержал. Врачи, которые его обследовали после этой истории – а длилась она почти пять месяцев, – говорили, что он и года не протянет. Искалечили его страшно… Но Герман выжил и создал-таки свой архив. Он никому его не показывал все эти годы. Даже мне, хотя я знал эту историю в подробностях от самого Германа.
– А что стало с его пациентами?
– Разбежались кто куда – главным образом в Латинскую Америку, Австралию и Южную Африку. Кого- то из них позже арестовали, кто-то умер своей смертью. Но, как ни странно, ни в одном из случаев не возникло имя доктора Шевалье. Может быть, как раз потому, что попадались эти наци вовсе не из-за Германа, и это было лучшим подтверждением, что он продолжает хранить свою тайну. Да, кстати, – оживился Якобсен, – в этой истории есть еще одна немаловажная деталь: буквально через неделю после того, как Шевалье был отпущен домой, появилось сообщение, что погиб Бруно Мессер. Самолет, на котором он пытался пересечь Атлантику, был сбит американцами. Обломки упали в океан. Никому из пассажиров и членов экипажа спастись не удалось…
– Все это, конечно, очень любопытно, – задумчиво произнес Каленин, – только я одного не пойму: зачем и кому нужен этот архив сегодня? Меня, если верить докторше, чуть не искалечили из-за него. – Каленин машинально потрогал опухоль, которая инородным телом висела на щеке и, казалось, делала правую часть головы тяжелее левой.
– Герман рассказал мне про архив лет десять назад, – отозвался Якобсен. – Он долго хранил свой секрет и раскрыл только тогда, когда, как он полагал, эта ситуация потеряла всякую свежесть.
– Неужели у него никогда не возникал соблазн отомстить обидчикам?
– Не возникал! Напротив, когда я однажды намекнул, что мог бы предать эту историю огласке и начать искать его клиентов, доктор буквально взял с меня страшную клятву, что я не стану этого делать.
– И почему, как вы думаете?
– Думаю, из-за Вилли! Он же все эти годы знал, где тот скрывается. Но, представьте себе, где-то за год до смерти он неожиданно резко изменился. Стал замкнутым, скрытным, раздражительным. И, наконец, как-то признался мне, что у Вилли большие проблемы, в которые каким-то образом втянут и он, Герман. Что произошло – я не знаю. Но было видно, что его что-то очень сильно угнетает. И только накануне своей странной смерти он вдруг просветлел, стал веселым и жизнерадостным. А потом… потом случилось это несчастье. И, черт побери, чует мое беспокойное сердце, что этот архив имеет прямое отношение к его смерти. Вот почему я стал его искать.
– В своем посмертном письме, которое прочла мне фрау Шевалье, ваш друг прямо просит ее советоваться с вами. Но, судя по всему, в ее планы это не входит.
– Да, мы взаимны в своих чувствах… И что в этом письме?
Каленин коротко передал содержание письма, после чего профессор откинулся в кресле, а потом всем телом потянулся к Беркасу.
– А теперь самое главное, господин Каленин. – Якобсен вытянул губы и шею, отчего его сходство с верблюдом существенно усилилось. – Мессер жив! – прошептал он. – И не просто жив! – Якобсен опасливо закрутил головой. – Он сейчас здесь, в Бонне… Я точно знаю это.
– Откуда же? – также тихо спросил Каленин.
– Мне позвонил, – Якобсен едва шевелил губами, – Вилли, брат Германа. Он сказал только одну фразу и бросил трубку. Он сказал: «Бойся Бруно. Он ищет бумаги…»
Москва, …1986 года. Писатель Хулио Кортасар и экономист Андрон Нуйкин
– А что, Колян, как думаешь, этот комендантский час, тот, что ввели эти… как же их, мать честная, забыл… короче, те, что путч объявили… на вокзалы он распространяется? – Пожилой мужчина, сидевший прямо на каменном заплеванном полу, обращался к дремавшему рядом субъекту помоложе.
Тот приоткрыл мутные глаза и, несмотря на очевидную похмельную муку, ответил неожиданно твердо и со знанием дела:
– Нет, Саня! Не распространяется!
– А как ты это понял, Колян?
– Вокзал – тюрьма, Саня! А в тюрьме – какой комендантский час? Нету тут комендантского часа. Потому что он здесь круглосуточный!
Молодой снова закрыл глаза, подтянул грязную телогрейку поближе к подбородку и, отвернувшись к стене, мгновенно уснул, на зависть своему беспокойному соседу. А тот долго устраивался, кряхтел, ложился на пол то одним боком, то другим, а потом снова сел, мрачно плюнул себе под ноги и закурил.
Буквально в двух шагах от него, тоже на полу, расположился цыганский табор. Одетые в пестрое рванье цыганские дети привычно шлепали почерневшими от грязи босыми ногами по ледяному полу и приставали к прохожим. Просили кто хлеба, кто денег, а кто и вовсе выхватывал из авоськи зазевавшегося обитателя вокзала холодную курицу и, вцепившись в нее зубами, забивался под скамейку, не обращая внимания на крики потерпевшего и давясь срочно поедаемой добычей…
– …Курить вредно, Дурманов!
Над Саней склонились два милиционера. Один из них вытирал грязным носовым платком руки и злобно причитал:
– Вот куда войска вводить надо: сюда, на Казанский вокзал, а вовсе не на Красную площадь! Мать их так! Там, возле Кремля, все спокойно, между прочим! Как носили цветы Ильичу, так и носят! Никому в башку не придет на погосте безобразничать! А тут… Чуть руку мне не откусил, гаденыш, пока я курицу у него изо рта выковыривал…Ну что мы с вами тут вдвоем можем сделать, товарищ старшина? Захотят, вышвырнут нас на улицу эти люмпен-пролетарии, да еще п… навешают.
– Не скули! – отозвался старший. – Держи фасон, сержант… Я спрашиваю тебя, Дурманов, – обратился он к продолжавшему спокойно курить Сане, – ты почему куришь в неположенном месте? Хочешь, чтобы мы наряд вызвали? Давно в камере не ночевал?
– Вызывай, – равнодушно ответил Саня Дурманов и глубоко затянулся. – В камере теплее, чем тут. Там братва надышит – и сразу тепло! А тут только цыгане не простужаются. У меня, к примеру, цистит. У Коляна и вовсе триппер. Вызывай.
– Вот почему ты, Дурманов, не хочешь, чтобы все было по-человечески? Погоди, сержант! – удержал он напарника, который уже собрался было пнуть Саню тяжелым сапогом. – Видишь, Дурманов, до чего ты людей доводишь! Товарищ сержант еле сдерживает свое справедливое негодование твоим, Дурманов, контрсоциальным поведением. Мы же тебе здесь жить не запрещаем! Живи, раз так вышло в нашей стране. Но не кури хотя бы! Кругом женщины, дети, иностранные гости. Стыдно, Дурманов! А ну сдай чинарик, а то – вот честное старшинское – дам тебе по башке «демократизатором» и пройдет твой цистит, будто его и не было…
Саня, не поднимая головы, сделал две глубокие затяжки. Он жадно обсасывал окурок, впечатывая небритые щеки друг в друга, а потом выдохнул в пол тяжелое перегарное облако. Обмусоленный чинарик, как живой, выпрыгнул после щелчка из его пальцев, описал дугу и приземлился точно на носок сержантского сапога.
– Ну вот и молодец! – обрадовался старшина, с интересом наблюдая, как сержант, приплясывая, сбивает на пол прилипшую «приму» и при этом гулко наносит Дурманову увесистые удары ногой в голову. – Хватит, Мурашов! Хватит! Он все понял. Не бей его больше. А то, не ровен час, перебьешь ему какую- нибудь жизненно важную деталь в расстроенном никотином организме, скончается он от нанесенных тобой увечий, а демократическая пресса напишет, что имели место истязания гражданина Дурманова, который, сидя голой жопой на холодном полу, протестовал против существующего коммунистического режима! Чуешь, Мурашов, куда клоню?! Того, кто грубит или сопротивляется, теперь наказывать нельзя. Вот если человек молчит или, к примеру, пьян, тогда молоти его, Мурашов, со всей демократической открытостью и коммунистической принципиальностью! От всей души, как в той телепередаче! А вот если упирается или там окурком в тебя целит – это уже политика, Мурашов. Это уже социальный протест. Понял?
– Так точно, товарищ старшина!
