– Вот скажи, книгочей, – продолжил Саня, – тебе зачем свобода?
– Свобода – она важнее всего на свете! – гордо ответил очкастый, утирая вспотевшее от длительного сопротивления лицо. – Ради свободы можно умереть!
– Дурак ты! – разочарованно вздохнул Дурманов. – Умирать стоит только в двух случаях: когда время пришло и когда надо честь свою отстоять. Все! Больше незачем! Свобода, брат, это самое опасное состояние человека. Самое сладкое и самое опасное. Я, к примеру, свободен как Куба! Ну и что из того? Ты же не хочешь моей свободы! Ты же совсем другого хочешь… Чтобы к свободе прилагались хорошие деньги, работа любимая, квартирка или домик в ближнем Подмосковье, порядок на улицах и в подъездах, честные гаишники. Чтобы жена не изменяла с более удачливым соседом, у которого рост сто восемьдесят пять и мускулатура рельефная, в то время как у тебя – впалая грудь, близорукость минус восемь и рост вместе с кепкой и подпрыгом метр шестьдесят. И никакая свобода, брат, тебе соседских сантиметров не добавит! Понял?
– Что вы такое говорите? – вмешалась в разговор рыдающая дама. – Свобода – это справедливость!
– Вот как? – обрадовался Саня новому повороту темы. – Справедливость, говорите? То есть вы искренне полагаете, мадам, что свобода позволит вам, в случае чего, отстоять в суде свои права – те самые, что бесчеловечно попираются сержантом Мурашовым? Вы делаете мне смешно! Может быть, вы еще надеетесь, что олигархи и прочие состоятельные людишки станут исправно платить налоги и обеспечивать тем самым вам достойную старость? Путаете вы все, господа! Вы не свободу взалкали, а счастливую жизнь! А свобода – это только трудная дорога к этому счастью. Не всяк ее пройдет!..
Саня был убедителен и красив в своем порыве донести до непонятливых собеседников правду о свободе и справедливости. Он уже находился в самой гуще очереди и картинно размахивал поврежденной рукой. Потом глянул на нее, вспомнил о травме и бережно прижал ее к груди.
– А руку мою, вами отдавленную, можно сказать – раздробленную напополам, кто мне вернет, а? – обратился он к экзальтированной особе. – А квартиру, которую отобрали паскуды судейские, кто мне вернет? А страну нашу великую? А? Беляев, говорите? – Саня сурово разглядывал лица своих собеседников, и они, сильно смущаясь, почему-то опускали глаза и не знали, что ответить разговорившемуся оборванцу. – И страну свою ты не знаешь, очкастый! Судишь о ней по одной статейке в «Московских новостях»! Или вот по этой книжке! – Дурманов ткнул в сочинение Рыбакова, которое тот бережно прижимал к груди. – Талантливый, скажу вам, человек, этот Анатолий Наумович. Я ему давеча говорю: «Как же так, Анатолий: ты прежде пионеров героил, которые вместе с революционными матросами недобитых белогвардейцев вылавливали, а теперь вот врешь про Сталина, который якобы чуть ли не самолично Кирова умертвил?» А он мне в ответ: «Вы, Александр Вильгельмович… – Александр Вильгельмович – это я, – …вы, – говорит, – не понимаете противоречивого хода истории. Вот, – говорит, – я ее переосмыслил, и взглядом литератора пронзил ее противоречивую толщу, и постиг писательской интуицией, что именно Иосиф Виссарионович приказал застрелить любимца партии товарища Кирова с целью объявить по всей стране гонения на непокорных делегатов семнадцатого партсъезда и прочих недовольных сталинским режимом».
«Как же так, – возражаю я, – ведь сегодня, когда открылись архивы, каждый питерский школьник знает, что товарищ Киров был убит за свои постельные подвиги: накуролесил с одной милой дамочкой, а ее муж, некто Николаев, не стерпел такого оскорбления и отомстил обидчику. Ладно бы вы, – говорю, – эту фантазию лет сорок назад учинили! Но сегодня… Не стыдно, Анатолий Наумович?»
А он мне: «Примитивно мыслишь, Александр! Нету у тебя полета мысли и глубины исторического прозрения. Быть тебе на свалке истории!»
И ведь прав оказался, провидец хренов! Я вот на вокзале бомжую, а он очередное поколение советских людей в заблуждение вводит и литературные премии пропивает с собратьями по историческому прозрению. Свобода, брат…
– Так вы что, с ним лично, с Рыбаковым?… – задохнулся от счастья очкастый.
– Конечно, лично! – махнул рукой Саня. – Мы с ним с одного года. Вместе начинали когда-то. Я потом сел по «Ленинградскому делу», а он как раз в гору пошел, свой «Кортик» написал. Вот так и живем, – печально подытожил он. – Историю изучаем по Рыбакову, а настоящее, прости господи, по Нуйкину. Стыдно! Я ведь именно от стыда выбрал свою нынешнюю свободу. Поскольку вашей свободы не хочу. Увольте.
Женщина перестала плакать и стала лихорадочно рыться в сумке.
– Вот! – протянула она Сане пять рублей. – Возьмите! Я нечаянно!
– Думаете, откажусь? – сурово взглянул на нее Саня. Потом перевел взгляд на свою ладонь, которая почти приняла свой первоначальный вид. – Нет, не откажусь! Колян, вставай! Там, в другом зале, круглосуточный книжный киоск есть. Пойдем купим томик Кортасара, почитаем на ночь. А вам всем – не хворать. И смотрите у меня!
Саня погрозил всем грязным пальцем, закурил и похромал в другой зал, толкая перед собой все еще не проснувшегося Коляна…
Москва, …1986 года. Покушение
У Гавриила Христофоровича Дьякова была насыщенная жизнь. Гражданский форум в поддержку Михаила Горбачева (ГРАФМИГ) переделали в Форум поддержки Беляева (ГРАФБЕЛ). Заместителем Дьякова избрали Скорочкина, который стремительно набирал политический вес в ближайшем окружении Беляева.
Дьяков на радостях помирился с Лерой Старосельской и даже предложил ей войти в состав президиума форума, но Лера гордо отказалась.
– Я не могу там, где КПСС, – тихо ответила она. – Я за Беляева, но против КПСС. Не могу, извините…
– Лера, да ты посмотри, что он с этой КПСС делает. Он же ее уничтожает! Он ее генсек, и он же ее в гроб загоняет! Видимо, замысел у него такой. Он на этой почве уже со всей старой гвардией перессорился. Старики пачками выходят из КПСС и уже начали формировать свою альтернативную коммунистическую партию – КПРФ. Что, правда, абсолютно противозаконно, так как у нас по Конституции однопартийная система. Он вовсе не коммунист, Лера! Он антикоммунист с партбилетом в кармане.
– Разве он не вышел из партии тогда, на пленуме?
– Как он мог выйти, когда его генсеком избрали? Другое дело, что теперь даже не поймешь – какой партии он генсек. В его партию сейчас ринулись все, кого раньше к ней на пушечный выстрел не подпускали. Вернулись те, что выходили по политическим соображениям. Восстановились пьяницы и развратники, спекулянты и фарцовщики, педики и лесбиянки. Коммунистами стали все новоявленные капитаны бизнеса. Эмигранты вступают тысячами. Представляешь, возвращаются из Израиля, из Штатов, из Австралии даже – и прямиком в КПСС записываются. Недавно вон внук Деникина записался и тут же предложил Ленина в мавзолее на своего деда поменять. Но предложение пока не принято.
– Все равно не пойду! – твердо сказала Лера. – Я лучше… свою партию создам!
– Лера! Ну-ка посмотри на меня. Ты что, с ума сошла? Ну какая партия, Господи?
– Я уже все продумала. Это будет партия радикально-демократического действия. Мы решили ее назвать глобально: «Перестройка, демократия и мир» – ПЕРДИМ сокращенно.
– Как-как? – изумился Дьяков. – Звучит как-то не очень благозвучно.
Лера непреклонно сверкнула глазами:
– Это мы специально придумали. Для вызова! Мы еще посмотрим, кто кого! – Она наклонилась к Дьякову и шепотом, таинственно округлив глаза, сказала: – Скоро будет отменена шестая статья Конституции, о руководящей и направляющей роли КПСС. И когда будут свободные выборы в Государственную думу, наша партия их выиграет, вот посмотрите.
– Лерочка, о чем ты? Какая Дума? Откуда ты это все взяла? Даже если и будут свободные выборы в эту… как ты сказала? Думу?…то их выиграем мы – новая старая партноменклатура. Ведь это только кажется, что в стране что-то изменилось. Ну развалится скоро СССР, так ведь его уже почти нет! Беляев добивает
