– Молодец, Мурашов! Хвалю! Быть тебе начальником московской милиции! Видишь, Дурманов! – продолжил он. – Демократия торжествует по всей стране! Ты имеешь полное право жить там, где хочешь, – к примеру, хоть на Казанском вокзале. А нам положено беречь твой покой! Но пойми: мы ведь бережем покой и остальных граждан, которые вместе с тобой проводят свой досуг на Казанском вокзале. Вот почему ты не должен здесь курить! Пойми, Дурманов: твоя свобода, если судить по Гегелю, заканчивается там, где начинаются свобода и права другого человека!
– В смысле, арестуете, что ли? – глухо уточнил Дурманов.
– Нет, не арестуем мы тебя. Говорю же – свобода!
Саня Дурманов согласно кивнул: мол, точно, свобода…
– Лучше ложись рядом с Николаем. Поспи… Ночь уже… И утрись! А то вон кровь из ушей пошла! Ну-ка скажи быстро, почему у тебя кровь из ушей идет? Может, тебя бил кто? Может, ты подвергся бандитскому нападению? Ты скажи, Дурманов, и мы сразу отыщем этих разбойников!
– Что вы, товарищ старшина! Это я об угол скамейки… Случайно, так сказать!
– Молодец, что не врешь органам! Ну спи, болезный! Ночь уже…
И правда, была глубокая ночь, но, несмотря на это, в центральном пассажирском зале Казанского вокзала было удивительно многолюдно. Вокзал жил своей бурной ночной жизнью. У центрального входа и возле туалетов дежурили потертые вокзальные проститутки. Бегали многочисленные носильщики с тележками. Все они поголовно почему-то разговаривали по-татарски. Но основная масса народа толпилась у касс в бесконечных очередях. При этом большинство кассиров на рабочих местах отсутствовали, выставив в окошко таблички с надписью «Технический перерыв 15 минут».
Возле Сани Дурманова, уснувшего наконец-то чутким сном алкоголика, очередь выстроилась особенно длинная и беспокойная. Она с каждой минутой набухала беспросветным отчаянием и угрюмо колыхалась, как похоронная процессия, томящаяся в ожидании окончательного расставания с покойником. То к одному, то к другому члену этого печального человеческого сообщества подходили какие-то суетливые субъекты. Они что-то тихо предлагали людям, которые на эти предложения реагировали по-разному: кто-то отмахивался от них и гордо отворачивался; другие громко посылали надоедливых граждан куда подальше. Но парни, одетые, как один, в джинсы фирмы «Монтана» и куртки с рекламой фирмы «Проктер энд Гэмбл», проявляли настойчивость. И им удавалось с некоторыми очередниками договориться. Их куда-то уводили, и через четверть часа они возвращались, гордо прижимая к груди заветный билет.
– Сколько? – мрачно раздавалось из очереди.
– Тридцать – за плацкарт до Самары! Поезд через час…
– Ну ты даешь, Рокфеллер сраный! Это же четыре цены!
– А что делать? Ехать-то надо…
Очередь тяжело вздыхала и снова напряженно затихала в ожидании истечения затянувшегося на многие часы «Технического перерыва».
Главным занятием, скрашивающим долгое ожидание вокзальных страдальцев, было обсуждение того, что происходило в стране. Тон задавала интеллигентного вида женщина, которая периодически сжимала мелко дрожащие кулачки, упирала их в подбородок и, казалось беспричинно, заливалась слезами.
– Что с вами? – осторожно интересовались особо сочувствующие. – Вам плохо?
– Мне хорошо! – Дама судорожно сглотнула. – Это слезы счастья! Я горжусь, что живу в одно время с этим великим человеком. Я просто не могу сдержать свои чувства! Я когда о нем думаю, плакать начинаю.
– Кого это вы плачете? – спросила другая, толстая и неопрятная.
– Бориса Нодарьевича, лидера нашего, вот кого! Он настоящий герой нашего времени! – всхлипнула первая. – Жизнь свою сжигает дотла ради нас! Наперекор всему пошел…
– У нас, в Ляховке, его тоже все любят, – согласилась толстая. – Бывали в Ляховке? У нас там самый знаменитый во всей Ульяновской области сумасшедший дом… А может, и во всей РСФСР, – подумав, добавила она.
– Он у нас, в Мордовии, сидел, – вмешался бритый парень с наколками на пальцах в виде многочисленных колец и перстней. – За убийство! Он вроде как пацана зарезал и очень мучился потом.
– Вы с ума сошли! – решительно толкнул его в грудь маленький человек в очках и начал грозно размахивать книгой Анатолия Рыбакова. – Это у него отец сидел! У него папа – жертва сталинских репрессий! Какой младенец? Вы провокатор, милейший! Вы грязный осколок прогнившего режима!
Очкастый взмахнул книгой и почти ударил по лицу того, что в наколках. Но тот ловко увернулся и одним движением пригнул соперника к полу.
– А я тебе говорю, сидел он! Надежные кенты мне рассказывали, которые с ним шконку делили! Чифирили вместе! На волю провожали! Он в зоне на нож пошел за товарища! Там ему ухо и повредили – я по телику его ухо видел, то, что от него осталось. Начисто отсекли!
Очкастый дернулся, но тут же снова затих, слушая продолжение.
– Я, если хочешь знать, сам слышал по радио, как он на допросе орал, мол, мальчики у меня кровавые в глазах и душит что-то, душит! И голова, говорит, сильно кружится! А потом – к-а-а-а-к крикнет: чур меня! Чур!
– Погодите! – хрипел очкастый, испытывая стеснение от крепких пальцев, вцепившихся ему в ворот плаща. – Это же опера! Мусоргский! Он же поет в ней.
– Я и говорю: у мусоров всякий запоет! Он сам им сначала во всем признался, а потом в отказ пошел – мол, оговор был…
– А вот мне все равно, сидел он или нет, – снова всхлипнула дама интеллигентного вида. – Если сидел – даже лучше! Значит, знает цену свободе. Поэтому и дал нам ее… – Дама патетически взмахнула рукой и сделала шаг назад, принимая позу молодого Пушкина, читающего стихи в лицее, как это изображено на известной картине. И в этот момент она наступила на руку Сане Дурманову, только что по-настоящему погрузившемуся в сон после напряженного дня и побоев средней тяжести.
Саня взвыл от боли и заорал спросонья:
– Прочь руки от токаря-разрядника и орденоносца! Свободу многодетным отцам!
Потом взглянул на сильно покрасневшую ладонь, поднял побелевшие глаза на заплаканную женщину и тихо сказал:
– Все. Инструмента больше нет. Две фаланги – в хруст! Кто мне теперь руку вернет? Токарю- разряднику? Ваш Беляев, что ли? Он хоть знает, что такое токарь? Беляев ваш! Вот ты, например, – Саня поднялся во весь свой сутулый рост и ткнул пальцем в живот очкастому, который все еще пребывал в объятиях того, что в наколках, – ты, к примеру, похож на человека, который читал книги Хулио Кортасара…
При этих словах очередь как-то напряглась, потому что имя писателя многим показалось каким-то обидным как для самого Кортасара, так и для интеллигента с книгой, который смущенно сознался, что Кортасара не читал.
– Понял я тебя, – сурово произнес Саня. – Понял твою сущность! Тогда скажи: а историк Андрон Нуйкин тебе знаком?
– Конечно! – торопливо подтвердил очкастый, продолжая хаотично дергаться в объятиях товарища из Мордовии. – Только он не историк. Он, кажется, экономист и публицист.
– Вот видишь! – укоризненно покачал головой Саня. – Нуйкина ты знаешь, а аргентинский писатель Хулио Кортасар тебе не знаком. А ведь он такую фантазию изобразил еще в начале пятидесятых, где все про нас предсказал. Плохо, что вы не знаете этого! – Саня уже обращался ко всей очереди, а не только к знатоку оперного искусства и конкретно произведения Модеста Мусоргского «Борис Годунов». – А вот на спор! Вы все – все, говорю, – через пару лет проклинать этого дурачка одноухого станете. Сегодня у вас затмение мозговое! Но оно пройдет! На следующих выборах никто не признается, что за него, за этого басовитого, голосовал. А ведь все голосовали! Почти все, кроме меня. Я тоже, может, голосовал бы, но паспорт потерял… И рад теперь, что нет в его победе моего гордого голоса…
Саня решительно положил руку на плечо субъекта в наколках:
– А ну-ка отпусти товарища с книгой! – решительно приказал он. – Книга – источник знаний и заблуждений.
– Забирай! – толкнул тот очкастого. – Он мне надоел уже. Запах от него какой-то нафталиновый…
