зачем всех без разбора валить? Увольте Гревцеву, зачем всех без разбора валить? Я так понимаю, дело не в Оле…
— А в чем? — Еременко от точного попадания в живое поджал губы и тоже оглянулся. — А в чем, Эбергард?
— Я думаю, он хочет нарисовать себе полную картину: кто в округе с чего кормится, и сперва: долю, а затем — всё.
Лицо пожарного посветлело и разгладилось: Сгорим К Херам думал — мелкими рывками двигались шестерни, одна слепцом подталкивала другую, проворачивалась ось, и — загорелась лампочка, от бледного пушистого мерцания до — в полную мощность.
— Спасибо, — прощающимся голоском, последнее причастие. — А если бы я тебя не встретил… — Еременко обнял друга. — Ты не представляешь, кто ты… Вроде ходишь несерьезный из себя, гам что услышишь, здесь… А нам — великое спасение. Обращайся. Обращайся ко мне! Ну почему ты никогда не обращаешься?!
Подумал: очередь отца Георгия, и, словно по лабиринту, провел указательным пальцем по столбикам календаря: когда у батюшки банный день?
Прошел день, вечером сообщил он тому, с кем привык разговаривать вечерами или днями, когда глаза переставали видеть, через две недели, четырнадцать дней, исполнится тридцать восемь лет; немного постою в не нащупываемой в пространстве местности и начну стариться. Я развелся с женщиной, прожив с ней неопределенное количество лет, больше двенадцати (Эрне двенадцать), — так и не запомнил день свадьбы. С дочерью говорил последний раз в июне, пять месяцев назад. Живу с любимой, она плачет сейчас в спальне. Утром, я так предполагаю, проверила мой телефон и обнаружила смс-переписку с адвокатом и двумя сотрудницами исполнительных органов власти и органов местного самоуправления. Весь день любимая готовилась к моему приходу, чтобы мне стало так же плохо, как и ей. Она беременна. Через четыре месяца у меня родится дочь. Моя мама в Орловской области завтра ложится в больницу, третий раз за осень. Теперь у нее сильнейший отит. Семь дней она плачет от боли, сидя в кровати, по ночам. Квартира моя — большая, еще не готова. Кухню заказали. Диваны едут и плывут. Новая девочка Эбергарда не поедет из роддома на съемную квартиру — поедет к себе домой. Я могу стать никем, потому что с префектом не сложилось. Кем я смогу стать еще? Не знаю. Любимая считает, что — всё могу. Сейчас она плачет. Больше о жизни мне сказать нечего. Иногда мне хочется пропасть. У меня почти не осталось часов, когда я могу делать только то, что хочу. Да, хочу еще упомянуть, пока жив, что очень люблю Эрну. Мне плохо без нее. Я редко теперь улыбаюсь. И мало кого веселю…
— Я не сплю, — Улрике на каблуках, незнакомое длинное платье, скрывающее живот, обнажившее руки, праздник в волосах, на кухне поблескивали фужеры, фужер, один (Улрике не пила), и горела свечка — день, когда познакомились? Разве в ноябре?
— Давай просто посидим. Побудем вдвоем. И поговорим. Мы совсем перестали разговаривать.
Он просто плывет через реку — поперек сильного течения, будто земля накренилась и вода несется, сходит по склону, сметая животные усилия, так тяжело, что не может говорить; всю силу, что есть, в — грести, грести, грести, понимаешь, всё решит какая-то из минут, в эту неизвестную минуту он должен оказаться сильным, поэтому — в каждую минуту он должен быть сильным; вот когда ноги почувствуют холодное, податливое дно — вязкое, что-то сгнившее, накрывающее твердь, тогда остановится и пойдет, наконец-то выбираясь — там, на той стороне, они смогут много разговаривать, и поездят по глобусу, и где выберут, там и поживут под черепицей, — только не здесь… Всё ж для этого.
— Ты сам не замечаешь, каким бываешь грубым со мной последнее время…
— Прости.
— Что-то происходит? В префектуре? Так переживаешь из-за Эрны? Из-за суда?
— Да нет. Ты же знаешь: я никогда не из-за чего не переживаю. Нормально.
— Я с тобой. Ты знай, пожалуйста, что я за тебя и всегда-всегда буду рядом.
Эбергард взял протянутые руки, как ненужный подарок на день рождения, пластмассовую ушастую дребедень с российским гербом, татарскую тюбетейку — такую неожиданно удобную в две пятизвездочные недели, но уже нелепую в первую же минуту в русском аэропорту, как элемент познавательной экспозиции краеведческого музея — не поверите, но с помощью вот этого наши предки добывали огонь, вы тоже можете попробовать, пробуйте, пробуйте, смелее — чувствуете? тепло? — руки женщины, вынашивавшей его вторую дочь; знал, как сделать счастливой ее, всегда под рукою выигрышные билеты, подсказал ей — «о чем», и Улрике заговорила, ей казалось — мужчина слушает ее, понимает, отвечает что-то ей, а не просто смотрит и покачивает головой: да, так, еще говори, порадуйся; она радовалась: вечернее купание малышки только вместе, Эбергард будет девочку укладывать — с папой дети засыпают быстрее, а по утрам (до работы) он ведь сможет поиграть с дочкой, давая Улрике выспаться после ночных кормлений, очень важно, чтобы мамочка высыпалась; а два раза в неделю будет отпрашиваться у начальников пораньше, чтобы побыть с ребеночком, пока Улрике сходит в бассейн, — она должна поскорее стать опять красивой; по выходным будем принимать гостей (мы скоро переедем в большую квартиру!), за годы, предшествовавшие счастью, она как-то подрастеряла подруг — семьи и дети у всех, она отдалилась в своем одиночестве — наверстает теперь. Еще по выходным — они будут гулять в парке. Всей семьей.
— Ты же пойдешь со мной на роды? Пожалуйста. Я без тебя боюсь, — она говорила много и неуверенно, как с господином, знакомым только по переписке, — первая встреча; пробковый пол в спальне и в комнате Эрны (не называю, не злись, я больше не называю ее детской, хотя почему?) смягчит падение ребенка — все дети падают, когда учатся ходить, розетки закроем, дизайнер продумала — никаких острых углов, никаких кроваток-качалок, четыре прочные опоры; и квартиру сразу освятить; комната Эрны (он должен понять — здесь Улрике — ничего! — не жалко, всё лучшее, сверх!) получается комнатой настоящей принцессы, во всю стену художник нарисует Нью-Йорк, вид с моря или реки (двести сорок евро за метр квадратный), зеркало туалетного столика заказано, развесим в квартире фотографии, ты не против? — фотографии нас маленьких, детьми, когда все были… — Эбергард подумал: мы не переедем, но отогнал; так кажется всегда ночью, кажется всегда, когда ждешь чего-то хорошего, но оно приближается медленно и ветшает по пути… Каждую ситуацию надо испытывать на зло. Может она кого-то уничтожить?
В постели (Улрике еще ходила, проверяла замки, выключатели, розетки, шепчуще замирала напротив иконы) он почувствовал, что хочет пить, и вспомнил забытую детскую сладость — попросить принести кружку воды и пить лежа; не болея, а просто потому (это признают, когда ты мал), что сонная тяжесть, успевшая заполнить руки, ноги, важна, с ней не шутят, грех разгонять ее подъемом и прогулкой к кухонному крану — в детстве за маленькими признают право на удовольствие «за так», без заслуг, даже если удовольствие — это просто холодная вода; Эбергард думал об этом, не засыпая, и еще думал, наверное, о чем-то прежнем; попрошу Улрике принести воды; подняв голову, он (почему? что в нем?) позвал вдруг:
— Сигилд.
Но Улрике не расслышала.
Кристианыча выследил возле буфета — тот прополз уже мимо, но обернулся на близко гудящее напряжением тело: вы что-то хотели? Эбергард показал на бумажном клочке: ООО «Тепло и забота каждому» — победитель, аукцион — всё в силе?
— Запомню, — и Кристианыч проследил, чтобы бумажка порвалась; разве еще что-то?
— Завтра суд.
— Чередниченко судья, — Кристианыч с проглатываемым, насмешливым весельем взглянул куда-то мимо, ниже и дальше, а было время, когда и он ползал поживее в камышах и пробежаться мог и плюхнуться не только за живым мясом, и вот так же, помнится, страдал из-за каких-то несущественностей. — Всё будет хорошо.
И Эбергард остался один на каменной, застекленной от холода площади между лестницами, буфетом и гардеробом, держа щепотью бумажные хлопья, словно посреди опустевшей рыночной площади с непроданными семенами в руке, — что-то вырвало его из календаря, вытащило за парниковую пленку, всё потеряло значение и никуда не нужно было идти… И вдруг в углу глаза обнаружился угрожающе другой, отличный от входящего-выходящего шествия темп движения — на него шел монстр мелкими, переваливающимися шажками, словно крутя маленькие, невидимые педальки, хмурясь и прикрывая от жжения глаза, посреди и в глубине изогнутой шеренги из помощников, охраны и нездешних морд, — монстр
