вытащила из кобуры свой «вальтер» и замыкала шествие с очень воинственным видом. Девушки тоже надели перчатки, и даже Катя не забыла это сделать. Похвальная уверенность для первого в жизни боя. Лестница вниз упиралась в деревянную дверь. Я прижал Маллигана лицом к боковой стене и кивнул Боните и Раулю. Они тихо подошли к двери, держа пистолеты на изготовку, открыли её рывком и быстро вошли.
— Чисто!
— Чисто!
— Нет там никого, — прошептал упёртый лицом в стену Маллиган.
Я ударил его рукояткой пистолета по затылку, так что он врезался лбом в стену.
— Тебя не спросили, урод. Вперёд.
Я втолкнул его в помещение вроде холла, из которого вели в три стороны три двери. Раулито прижался к стене, встал на колено, взял на прицел ту, через которую мы вошли, тыл прикрыл. Из показаний Хоффмана я знал, что слева находится нечто вроде личного архива Родмана, где и стоит сейф. Справа была обычная кладовка, а массивная звуконепроницаемая дверь прямо перед нами вела туда, откуда выносили тела убитых девушек, и за ней Хоффман ни разу не был. Я подтащил Маллигана к ней.
— Здесь? — спросил его тихо.
— Да, — быстро закивал он. — Она закрыта изнутри и звуконепроницаема.
— Как его позвать?
— Звонок, — показал Маллиган глазами на домофон справа от двери. Обычный домофон, без камеры.
— Скажешь ему, что в доме пожар, — сказал я, вдавливая ствол пистолета ему в спину. — Если он не откроет, я прострелю тебе позвоночник и так оставлю подыхать, а потом взорву дверь. Не вздумай о нём заботу проявить.
— Я дерьма за него не дам, — прошептал Маллиган. — Нажмите на звонок.
Я нажал на кнопку домофона, из динамика донеслось жужжание зуммера. Через несколько секунд послышался голос из динамика:
— Да?
— Мистер Бернстайн, это Маллиган. В доме пожар! Срочно уходим, пока весь первый этаж не загорелся, иначе мы в ловушке!
Хорошо прокричал, выразительно, я сам чуть не поверил. Вот как жить хочет.
— Иду! — донеслось из-под пластиковой сетки. — Отойди от двери и отвернись!
— Понял! Уже!
Стесняется, надо же. Не хочет показывать, как он веселится. Что это с ним, что он такой застенчивый? Я передал Маллигана Боните, взявшей его на прицел, а сам встал перед дверью поудобней. Раздался звук отпираемого замка, дверь начала приоткрываться. Видимо, Бернстайн решил убедиться, что Маллиган и вправду закрыл глазки, как обещал. Или решил понюхать, пахнет ли дымом? Но это мы уже проходили раньше. И я все свои восемьдесят пять килограммов вложил в пинок возле дверной ручки. Послышался стук, крик, что-то с грохотом повалилось с той стороны, я распахнул дверь и шагнул внутрь, держа трофейный «Зиг-Зауэр» двумя руками на уровне глаз.
Они ещё и занавесочку повесили сразу за дверью, чтобы точно никто туда не заглянул. Куда не заглянул? А в камеру пыток. Самую обычную, как в Средние века. Никаких атрибутов из секс-шопов, крестов там и кожаных наручников. Пыточная настоящая, как в инквизиции. Дыбы, какие-то другие устройства, о которых знаю, зачем предназначены, но не знаю, как называются. Всё на кирпичных стенах развешано, крючья, цепи, щипцы, вороты какие-то, цепи, мать их… И палач с занавеской борется. Оглушён и запутался, оборвал тяжёлую плотную ткань на себя, когда падал: удержаться пытался. А вот палач как раз из секс-шопа. Штанишки кожаные, тщедушный волосатый торс ремнями перевязан, картуз кожаный, вроде комиссарской кепочки, в сторону откатился. Какие-то ковбойские сапоги со шпорами на ногах. Принарядился.
Запах в подвале ужасный. Горелая плоть, кровь, экскременты. Пол частично мокрый, и шланг валяется, из него вода течёт. Вода стекает в сток в полу. Полы хотел вымыть, что ли? Крови-то, крови… Всё в её потеках, брызгах, пол такой, как на бойне должен быть.
А где девушки? Я обежал взглядом подвал, высматривая их и одновременно боясь увидеть… Нет никого — только этот, уёжище в кожаных штанах, встать пытается. Я оглянулся. За мной стояли Бонита, держащая под прицелом скованного Маллигана, и Катя. Катя уже в обморок собралась, кажется. Но это и к лучшему — может быть, не надо Кате смотреть на это. Никому не надо — ни Кате, ни Боните, ни мне, — просто мне деваться некуда.
Палач сумел на четвереньки перевернуться и вдруг попытался так и рвануть от меня. Я догнал его в один шаг и с маху подъёмом стопы ударил в промежность. Попал как надо — он лишь охнул и свалился набок, поджав колени. Я лицо только сейчас разглядел. Носатый, узколицый, мешки под глазами. На лбу ссадина от двери. Лысеет заметно. Вроде и молодой, но какой-то потрёпанный, таких плюгавыми называют. Это они от своей плюгавости в маньяки подаются — самоутверждаются так. Сначала самоутверждаются, потом скулят, как сейчас.
Где же две девушки? Две девушки здесь должны быть, а их нет. Крови сколько — неужели всё из них? Он их что, на куски разрезал? И съел? Не видно их… Только устройства пыточные.
Затем я увидел в дальнем конце камеры пыток две решётчатые двери, за ними — нечто вроде стоячих карцеров. Видны только до середины, их какой-то дикий станок с колодками и цепями заслоняет. Может, он их в камеры запер? Мне не видно, есть ли кто-то внутри. Я проверю…
— На пол его! Держи обоих! — скомандовал я побледневшей Боните.
Она хоть и была в прострации, но поняла меня. Сшибла подсечкой Маллигана, неласково, тяжело уронила лицом вниз, взяла на прицел его и Бернстайна. От Кати уже пользы ждать было бы сложно — она по цвету стала как фаянсовая раковина, что в углу, куда вода текла из крана. Нет, раковина не белая, в ней кровавые разводы розовые: палач руки мыл, когда в дверь позвонили. А Катя просто белая, спиной о стену опирается, и хоть глаза открыты, я даже не понимаю — в сознании ли она.
Я, не опуская пистолета, пошёл вперёд. Обогнул какой-то стол с деревянными валиками, из которых шипы торчали, залитый кровью, на шипах клочья чего-то и сгустки кровавые. Знаете, как кровь пахнет? Попробуйте медную монету подержать во рту — появится такое же ощущение. Сейчас впечатление такое, что пригоршню мелочи под язык себе высыпал. И жуткий запах палёного — как он, тварь, сам здесь не подох от такой вони?
Прямо за этим столом два свёртка. Длинные, с человека примерно. Лежат на полу, бок о бок. Серые большие мешки для мусора, и в них что-то спрятано. Сверху местами скотчем прихвачено. Понять не сложно, что там в мешках: форма сама за себя говорит, но мозг понимать отказывается. Я пощупал через пластик — вроде бы голова, но неправильная. Надо разрезать. У меня маленький выкидной нож всегда с собой — мало ли зачем понадобится? Вот и понадобился. Я выудил его из кармана, выщелкнул лезвие большим пальцем. Оттянул полиэтилен, чтобы случайно не порезать то, что под ним, воткнул лезвие, повёл им от себя. Пластик разошёлся легко и бесшумно. Я заглянул под него, боясь увидеть то, что под ним. И ничего не понял. Кровавое мясо — и всё, даже непонятно, что это. Я надорвал пластик дальше, туда, где прощупывалась голова. Это голова? Это разве может быть головой?
Я судорожно проглотил слюну и отвернулся в сторону. Не сблевать, не сблевать прямо сейчас. Как мантру это повторял. Задышал глубже и чаще, добиваясь гипервентиляции, заталкивая обратно метнувшийся к горлу желудок. Чуть отпустило. Больше не буду в пакет смотреть: не хочу. Я и так всё понял, а все подробности мне не нужны — я не по этим делам. Все подробности пусть сам Бернстайн знает, пока живой — благо недолго ему осталось. Сейчас я к нему вернусь… Сейчас…
Я встал, пошёл назад. Катя спиной опиралась на косяк двери, её трясло. Бонита вопросительно смотрела на меня, но тоже была бледной как смерть. Даже её смуглая кожа побелела. Руки с пистолетом не дрожали, правда. И смотрели они обе с ужасом — видимо, такое у меня было лицо. Маллиган лежал лицом вниз, закрыв глаза, совершенно неподвижно, хотя пальцы скованных рук заметно дрожали. А Бернстайн корчился и скулил.
— Встань, Бернстайн, — сказал я плюгавцу. — Встань.
Голоса своего я не узнал. Странный какой-то, глухой и деревянный. Тот как будто не слышал меня. Я направил на него «зиг-зауэр» Маллигана, щёлкнул курком, взводя его большим пальцем. Ненужное движение, ненужный звук: этот пистолет самовзводный, — но Бернстайн замолчал, явно прислушиваясь.
— Бернстайн, открой глаза, — вновь обратился я к нему. — Смотри на меня.
Он действительно приоткрыл глаза, глянул на меня искоса. Что в этом взгляде было? Муть какая-то — то ли страх, то ли безумие, то ли пустота. Грязь. Как в очке сортирном. Такое же…
— Встань, или я начинаю тебя расстреливать на куски.
Бернстайн перевернулся на четвереньки, начал вставать. Появилось желание пнуть ещё раз, но подумал, что потом его уже самому поднимать придётся. Не хочется к нему прикасаться. Никак не хочется.
— Маллиган, у тебя какие патроны? — спросил я у лежащего родмановского холуя.
— Что? — переспросил тот.
— Какие патроны в пистолете?
— Экспансивные, — испуганно ответил тот. — Разворачивающиеся.
— Хорошо.
Разворачивающиеся — это сейчас хорошо. То, что мне нужно. А Бернстайн всё же встал и отступал от меня вглубь пыточной, пятясь спиной.
— Стой.
Я направил пистолет ему в голову. Он остановился, ссутулившись и сжавшись, словно пытаясь спрятаться за самим собой.
— Бернстайн, а что это у тебя? — Я опустил ствол пистолета на уровень живота.
У него член торчал из штанов. Такие штаны у него, что яйца наружу. Чтобы возбуждаться, наверное. Сейчас он не возбуждался — висело всё и сморщилось, как гнилой овощ в зарослях грязной травы.
— Ответь мне, Бернстайн.
Он молчал. Его начало трясти, изо рта потекла слюна. Боже, у него даже слёзы показались. Но при этом он не издавал ни звука.
— Ты плачешь, Бернстайн? Ты не о них плачешь? — показал я стволом пистолета на пластиковые мешки. — Что ты с ними сделал, сволочь? Я ведь даже понять не смог, что ты с ними делал. Катя, закрой дверь!
Как ни странно, Катя меня услышала. Дверь в подвал захлопнулась.
Бернстайн пускал слюни, трясся и беззвучно плакал. Он ничего не хотел говорить, и говорить нам было не о чем. Я вновь прицелился ему в пах и нажал курок. Выстрел из сорок пятого калибра в замкнутом подвале прозвучал как пушечный. Вскрикнула Катя, и завыл палач, схватившись руками за пах, пытаясь удержать в пальцах рвущуюся наружу струю крови. Я прицелился прямо в ладони и выстрелил ещё. Новый взрыв, новый приступ воя раненого, новый взвизг Кати. Он продолжал стоять, завывая, выпучив глаза, с раздробленными руками и отстреленными гениталиями. Раскачивался, но стоял.
— Не стой, ложись.
Ещё два быстрых выстрела, оба в колени. Как «бам-бам», но в разные точки, рукоять пистолета толкает в ладонь, гильзы со звоном катятся по полу. Брызги крови, ноги подломились, он упал навзничь. В этом пистолете семь патронов в магазине, я выстрелил четыре раза. Один я приберегу — у меня на него ещё планы, а ещё два — это Бернстайну, это его. Куда его теперь, чтобы ещё хуже ему было? Чтобы крючило его и рвало на части? Чтобы он свои кишки выблевывал и жрал их обратно? Это пусть в кино и книгах благородные герои благородно стреляют злодеев одним выстрелом — мол, не с руки герою даже маньяка мучиться заставлять. Так то в кино и благородные, это не про меня. Я вот в живот ему ещё…
Опять грохнуло, и вновь заорал Бернстайн. Живучий, тварь, так и корчится. И я выстрелил ещё, и опять в живот. Пули экспансивные, мнущиеся, все кишки на себя намотали — теперь уже точно не выживет. Покорячится — и подохнет, никуда не денется.
