а дома у себя был бережлив и недоедал, — завернул на дорогу в тряпку кусок овсяной лепешки да сала и отправился в Закопане к Нендзам. По дороге он не пропускал ни одной корчмы, выпил в каждой, но в меру, чтобы явиться к Яносику трезвым. Боялся только, что не застанет его дома. Каково же было его удивление, когда перед избой Нендзы увидел он огромную толпу баб, мужиков и детей.
«Это что же такое? — подумал он. — Помер кто-нибудь, что ли?»
Все переговаривались шепотом, а когда Кшись подал голос, чтобы узнать, что случилось, ему дали знак замолчать.
— Спит! Спит!
— Кто? — спросил Кшись.
— Яносик.
— Яносик? Он дома?
— Дома. Только спит.
— Болен, что ли?
— Нет. Спит.
— А чего вас тут набралась такая орда, словно на праздник?
— Мы к Яносику пришли.
Кшись протолкался к избе. На пороге стояли старики, родители Яносика, и две двоюродные сестры его, Ядвига и Кристка. Рядом на скамье сидел Саблик и тихонько бренчал одним пальцем по струнам гуслей. Какая-то старая женщина, поглаживая мать Яносика по щеке, спросила:
— А пойдет он?
Мать отвечала с гордостью:
— Пойдет.
В эту минуту распахнулась дверь и из сеней вышел Яносик Нендза, в одной рубахе и портках, босиком. Он откинул со лба волосы и обвел толпу вопросительным, еще сонным взглядом. Мужики, бабы и дети повалились ему в ноги, крича:
— Спаси нас!
— От чего? — спокойно спросил Яносик.
— От насилий, разбоев, огня и пыток.
Женщины обнимали ноги Яносика, восклицая:
— Что есть — все отдадим тебе!
— Я полотна!
— Я корову!
— Я меду!
— Я девку! — крикнула какая-то баба, держа за руку прекрасную семнадцатилетнюю дочь. — Невинная, атаман!
Толпа окружила Яносика, а он положил руки на головы двух женщин, в слезах стоявших перед ним на коленях, и сказал:
— Когда шел я с разбоя от Дуная в Польшу через Железные Ворота в Татрах, я видел ночь, красную от огня! От этого спасать вас?
— От этого! От этого! — закричали мужики.
— Да, да! Господь карает нас руками шляхты! За то, что мы захотели воли!
— За восстание!
— Ох, карает, карает! Хуже татар свирепствует шляхта! Жгут, головы рубят, вешают!
— Целые деревни бегут!
— Целые деревни сожжены!
— Скотина, люди, добро — все гибнет!
— Спаси нас! Спаси!
— Мы сюда к тебе, атаман, как к архангелу Михаилу прибежали!
— Под крылья твои!
— Ты уж был нашим солнцем, — будь же и мечом!
— Защити от панов!
— Святой Станислав Костка все слезы своего святого потомка собрал в мешочек и отнес их к престолу господа бога!..
— Да, да!..
— Кровь наша льется! Ни на час нельзя быть спокойными за свою жизнь!
— От огня, глада, меча, смерти внезапной и панской кары избави нас, господи!
— От панских рук спаси нас, господи!
— Пан Ланцкоронский, как Люцифер, что вышел из ада!
— А ротмистр Циковский — антихрист!
— Мор, наводнение, засуха не так страшны, как паны!
— Либо нам бежать на край света, либо всем погибать у наших хат!
— Своя шляхта хуже татар!
Со всех сторон раздавались стоны и плач баб, мужики стояли, опустив головы в безмолвном отчаянии. Семнадцатилетняя красавица вырвалась из рук матери, подбежала к Яносику и, повиснув у него на шее, стала целовать, говоря:
— Гетман! Спаси наши деревни!
Яносик Нендза спокойно отстранил девушку и ответил такими словами:
— Когда, лет шесть тому назад, мать погнала меня к исповеди в Черный Дунаец, говорили мне люди дорогой, что там страсть до чего злой ксендз и что он бьет людей. А мне это нипочем. Ну, думаю себе, если тебе можно меня бить, так и мне тебя можно.
— Вот, вот, так всегда и надо, — сказал старый Нендза, кивая головой.
— Ну, так если можно панам бить мужиков, так и мужикам — панов, — заключил Яносик.
— Верно! — с восхищением закричал из толпы Кшись. — Это вы, Яносик, хорошо сказали! Вы — голова!
— Да, — сказал сыну старый Нендза. — Надо тебе идти.
— Он пойдет, — важно и спокойно сказала мать Яносика.
— Можете идти по домам, — сказал Яносик. — А из мужиков, кто хочет, пусть берет оружие и приходит сюда нынче к вечеру.
Люди бросились к рукам, к ногам разбойничьего гетмана, и он не мог их отстранить; целовали его в щеки, плечи, гладили по волосам. Прекрасная семнадцатилетняя девушка стала перед ним, поднесла руку к шее, словно собираясь развязать ворот рубахи, и спросила:
— Хотите меня? Вот сейчас?
Но он улыбнулся ей ласково и снисходительно, как ребенку, и сказал:
— Ты не для орла, — ты для павлина. Ну, прощай.
Девушка посмотрела на него — и расплакалась.
— По домам! По домам! Расходитесь, — торопил людей старый Нендза.
Они уходили, благословляя Яносика, еще в слезах, но уже полные радости.
Остались только старый Саблик да Кшись.
Вдруг Яносик засунул в рот два пальца и так пронзительно свистнул, что все кругом задрожало.
— Это еще что такое? — в ужасе закричал Кшись.
— Хе-хе-хе! — засмеялся старый Саблик и, приставив гусли к груди, провел по ним коротким изогнутым смычком.
У Кшися в ушах звенело, он даже не услышал игры Саблика. Он думал: «Что-то будет? И зачем свистать так, что от этого свиста у человека нутро дрожит?»
Вскоре из лесу, над которым виднелся дымок (по-видимому, из какой-то хижины), вышел мужчина и направился к дому Нендзы.
— Один уж идет, — сказал Саблик.
Потом пришел второй товарищ Яносика, за ним третий. Шли они, должно быть, бросив домашнюю работу: у одного на одеже висели стружки.
