Говорите, что видели, а заглядываете в книгу. Помните ее лицо — разве похоже на смерть? Вы врач, и вы не уверены… Что мне книга! Моего имени в ней не отыскать, а разве я живу!.. Она не могла. Закопали пустой гроб.
Мне наливали воду. Медсестра гладила по голове. Пахло валерианой. Какого черта!
— У вас переутомление. Надо отдохнуть. Хотите, Валентина сделает успокоительный укол, и вы поспите?
Медсестра повернулась на легких ногах и послушно зазвенела инструментарием.
— Нет. Спасибо… Не нужно, — я рассмеялся нечаянно и произвел еще худшее впечатление. — Меня тоже схоронили, даже позабыть успели. А я — вот он, теплый… И она не могла. Это исключено. Ведь кино каждый вечер идет. Без нее?
— Вы заговариваетесь. Прилягте.
Я поднялся, пошатываясь. Не знали они, как хотелось мне лечь под укол. Раз ширнуться и долго не вставать. Не просыпаться. Но я мог не успеть. Я боялся опоздать. Солнце падало, подминало горизонт. Я встал.
— Простите, доктор. В другой раз. Обещаю.
— Стойте, — встрепенулась блондинка, приподнялась с неожиданной для объема грацией. — Куда же вы?
— Прощайте, я спешу. Надо успеть… Сегодня нельзя опаздывать.
— Опаздывать! Но куда? В таком состоянии я не отпущу вас.
— Куда-куда!.. На кладбище.
Беленый погост с буро-зелеными кривыми и разнокалиберными маковками куполов притулился за оградой напротив дома кладбищенской конторы. Чисто выметенная площадка перед воротами была уставлена брусками и обломками гранита, плитами прессованного мрамора. Сахарно белели сколотые углы на полированных гранях. У ближайших могил, возле склепов под ржавыми крышами игрушечно поблескивал стеклом и никелем конный катафалк. На скамье у церковной ограды, расстегнув воротники летних рубах, сидели два милиционера. Рядом, в тени, свесив язык из слюнявой пасти, лежала толстолапая овчарка.
Заведующего в кабинете не оказалось. Дверь была не заперта.
Я заглянул, постоял на пороге, прикрыл створку плотнее и уселся на белый стул в приемной. На противоположной стене под стеклом и в рамке висело свеженькое постановление о прекращении захоронений на кладбище. Места распроданы — аншлаг.
Певучий баритон в дуэте с бледным голосом болезненной женщины-бухгалтера (с ней я успел переговорить), ласково отданные приказания рабочим и тяжелые шаги на крыльце заставили обернуться. В приемную вошел человек, невысокий, но плотный, крепкий, как июльский гриб-боровик, в холщовых брюках, в сандалиях на босу ногу, в коричневой рубашке, загорелый, с цыганским лицом: припухлые губы, брови, густо сведенные тетивой над голубым омутом глаз, развитая челюсть с мягким подбородком. Он шагнул через порог прямо за стол своего кабинета, одновременным жестом и приглаживая вьющиеся каштановые волосы, и приглашая зайти.
— Вы разве не знаете, что на кладбище у нас захоронение давно прекращено?
— Хочу освободить место, — бодренько начал я, но получилось квело, и я понял, что не потяну диалог.
— Это как? — отвесил челюсть заведующий.
— Могилу надо вскрыть, — я протянул листок с заявлением. — Валерианская дорожка, номер…
— Вы, значит… Оттуда? — не глядя в листок, переспросил он. — Расследуете? — но заметил недоумение в моем облике и догадался. — Из больницы, повторное вскрытие?
— Нет.
— Ага, значит частное дело. Перезахоронение?
— Вроде того.
— Разрешение исполкома есть?
Об исполкоме я не думал. И он понял сразу.
— Родственник?
— Пока еще не родственник.
— Что?.. Как это пока?
— А вот так! — рассердился я на свою бестолковость, эх, ведь выставит ни с чем, и не так вовсе стоило с ним говорить.
— Надо мне, понимаешь, — перешел я на «ты» с резкостью, понятной обоим. — Надо.
— Нельзя быть рабом воли умерших, — смиренно ответил он.
— Это моя воля.
— Тем более.
— Ф-философ-фствуешь… — медленно закипел я.
— Окончил в свое время, — насмешливо хмыкнул заведующий. — Философский факультет окончил, кафедру истории философии, — он повернулся к окну. — Ты вот что, ты погляди. Что университет, разве там чему научат? В окно взгляни: наводит на размышления?
Крашеные ограды, могилы под деревьями, цветы, разросшиеся на жирной почве кусты и чащоба крестов — сколько видел глаз, тянулся вдоль аллеи частокол напоминаний. Надгробия мраморные, гранитные, чугунные, стальные, деревянные, цементные; литые, сварные, сколоченные, склеенные, вырубленные; с фотографиями, с эпитафиями, с именами и датами, с табличками, с изречениями, с титулами и званиями вокруг славных имен и безымянные — пейзаж.
— Она не умерла, не могла умереть… — затянул я свое.
— На похороны не успел, взглянуть хочешь?
— Да, — ухватился я за соломинку.
— Зря. Лучше не видеть.
— В глазах стоит…
— Ну, а разрешение исполкома?
Я приподнялся со стула и почувствовал, как хрустнули деньги в тугом портмоне, — бумажник оттопыривал задний карман.
— Надо пойти к могиле. На месте виднее. Прошу вас.
— Смысл?
— Необходимо договориться, поймите.
— Что уж тут понимать, — сказал заведующий. — Нечего и понимать, — надбровная тетива напряглась. — У соседей неприятности, вокруг сплошные ревизии. Боюсь… Так что не вздумай предлагать. Лучше сразу выбрось из головы.
Взглядом он проследил выстрел. Я почувствовал синий укол. Улыбнулся. Невеселая это улыбка, если нечего больше сказать.
Заведующий встал, подошел к окну, просунул крупную голову в квадратную форточку.
— Михалыч!
Из сарая выехал на дамском велосипеде седой, горбоносый старик с красным лицом.
— С вашим делом ясно, — перешел собеседник на «вы» с едва уловимым усилием, словно поезд на стрелке. — Некогда мне. А Михалыч вас отведет, посмотрите могилку… Дело зряшнее, пустое.
Мы вышли на крыльцо.
Михалыч слез с потертого седла и стоял, потупив глаза, икая и пошатываясь.
— Тебе что, аль нехорошо, Михалыч? Умой лицо холодненькой.
Напевное «а» сквозило в голосе философа-заведующего.
— Михалыч, съезди с товарищем на Валерианскую дорожку, помоги могилку отыскать. Раскопать он
