просит, да разрешения нет. Пустое дело. Но ты покажи… Рубашку-то заправь. Да не упади, смотри, с велосипеда. Вы уж придерживайте его.
Он обволок меня голубым взглядом. Вздохнул.
— Ох, не выйдет у вас, упрямый человек.
Мимо церквушки, прокуренной ладаном, мимо милиционеров с собакой, вдоль ряда полуразрушенных склепов дребезжал велосипед Михалыча. Я плелся следом. Визжала и соскальзывала ржавая цепь. Оторвавшись на полсотни метров, он дожидался. Вместе натягивали негнувшиеся звенья на шестеренки. Дед делал очередной рывок.
Продвигаясь вдоль тонкой трубы летнего водопровода, мы пересекали зеленый некрополь.
Неожиданно Михалыч свернул. Поспевая за ним, я заметил на синей эмалированной табличке «Валерианская дорожка» — никогда не был здесь и места, разумеется, не знал, но торопливо обошел старика, он остановился хлебнуть воды из крана. Я не вглядывался в трудноразборчивые надписи. Номер могилы? Где уж тут было могилы считать. Но вскоре оказался в неглубоком тупичке — метров пятьдесят от Валерианской дорожки. Свежая могила была с самого края. Одна.
На плоском бугре рыхлой, подсохшей земли торчала жестяная табличка без надписи. Несколько мертвых цветков у подножия. Рядом, в траве, ржавела забытая лопата.
— Эта? — сказал Михалыч, ерзая в седле. — Договариваться не будем: место открытое, издали увидют… Так что я несогласный, слышь, копать.
— Михалыч!
Прислонясь к осине спиной и не слезая с велосипеда, он размахивал руками, кричал надтреснуто, как скворец.
— Несогласный! Несогласный!
— Михалыч!..
Увещевания не действовали. Старик оттолкнулся от дерева и, объезжая меня по кругу, повернул к выходу из тупика. Не думая, рефлекторно, я протянул руку, ухватил велосипед за багажник и вытряхнул деда из седла.
— С ума сошел, спятил, да! Насилие? Я милицию, мили…
Но тут он осекся.
Ни левая рука, державшая ржавого коня, ни воспаленная голова моя не ведали, что творила правая рука. Зашелестели в пальцах червонцы. Красненькие и ломкие, они раскрылись на ладони.
Старик попятился, закрываясь велосипедом.
— Убери… Слышь! Нет, нельзя… Убери.
— Щуп неси.
— Вам законы нипочем, богатым. Губы у него и у меня дрожали.
— Как бы мне бедным с твоих денег не стать.
— Возьми, тогда и сравним, кто богаче.
— Последнее отдаешь?
— Здесь триста. Ночью принесу еще… А если надо, еще столько же… Бери… Все отдаю. Бери.
Машинка импортная, считал я, диктофон, антикварные книги, американские джинсы можно с ходу реализовать. Как раз хватит.
Но Михалыч отдышался.
— Нет, парень. Не пойдет.
— Тысячу хочешь?
Михалыч презрительно сплюнул себе на ботинок.
— Посмотри кругом, дурья башка. Ты посмотри. Думаешь, залил старик глаза, не видит? Неужто за тыщу твою поганую я от воли, от красотищи, от сладости жизни откажусь? От всего: от вина, от солнышка, от вольного воздуха. Тыща!.. Да хоть мильон! В бок тебе твой мильон.
— Зачем же, зачем отказываться, ты мне просто помоги, — испугался я. — Зачем это, отказываться от всего?
Но Михалыч не слышал меня.
— Ведь я какой есть сейчас? Я свободный! Думаешь, свобода — это права, законы, дозволения?.. Враки. Какая уж тут свобода, если дозволения. И права твои — они все есть одни дозволения. Не более. То тебе дозволено, а другого уже и не касайся… Свобода, парень, — это когда лишнего нет, и не хочешь ничего лишнего: вот что свобода.
— Миха-алыч?.. — протянул я.
— Да ты никак глухой, парень! Есть в тебе душа? Ты глянь: золотые шары над профессорской могилкой качаются — будто солнышки. Жил профессор, некогда ему было на цветочки глядеть, а теперь: золотые шары. И листья. Август, вон они какие сочные, мясистые — сила! Ты гляди, гляди. Не глазами гляди, нутром… Можешь старику предлагать, можешь его в могилу совать до срока? Молчишь? Ты не молчи, ты ответствуй.
Золотые шары тяжело раскачивались на высоких стеблях. Звенели пчелы. Бабочка перепархивала мое плечо. Михалыч сидел на траве, потупившись одним глазом, вторым, красным и воспаленным, протыкал меня.
— Сейчас что, сейчас я каждый день выпить могу, хоть на последний рубль, хоть на отложенный. Как захочу, так и выпью. А там… Насиделся я, — Михалыч горько махнул рукой. — В лагерях не согреешься на солнышке. Старый я. Не выйти мне, если что.
Я убрал деньги в кожаный бумажник, опустился на кочку рядом. Пот струился за воротник. Не было платка.
— День длинный, — мирно сказал Михалыч. — Не кончается все.
— Не может он, — тихо ответил я. — Пока не раскопаем, будет день.
Старик покосился с недоверием.
— Чудной ты, право дело. Не псих?
— Недолго и психом стать…
Дед молчал, медленно успокаивался. Его розовое, влажное от пота лицо побледнело, и болезненно заострился нос. Глаза навыкате, в сетке воспаленных прожилок, блестели малиново, как у кролика, беспокойно дергались, раскатывались в разные стороны.
— Сигарету дай.
— Не курю.
— Хороший ты, видать, парень. Не вводи меня в грех. Слаб я. На волоске висю, — Михалыч огляделся, утер узловатым кулаком слюну: ему хотелось курить. — Следят.
— Кто?.. Кому ты нужен, Михалыч?
— Чую! Веришь ли, нутром чую. Убежден. Ночью проснусь — мокрый весь, как мышь. Успокоиться не могу, будто кто по мне глазами елозит… На соседском кладбище перетрубация была: обэхаэса всех позабирала. Докопались, видать, — он помолчал. — Да разве здесь докопаешься. Продал кто-то… Заведующий наш, он много знает.
— Может, он?
— Может. Он может. Непростой человек, скользковатый. Ласкает, а боятся его. Ему надобно было туда родственника пристроить, да с первого раза не вышло… А если и не он. Пустое дело гадать. Эх, нет у тебя курева. Пошарь по карманам, может чего найдешь?
— Да не курю я.
Демонстративно я пошарил в карманах куртки, и неожиданно под ключами от квартиры пальцы нащупали упаковку в целофане. Мистика? Смущаясь, я извлек из кармана голубенькую пачку сигарет.
— Заграничные? — поинтересовался Михалыч, разглядывая необычную этикетку. — Кубинские?
— Французские. «Gaulloises»… Бери всю.
— А тебе?
— Да не курю я… Она курила. Михалыч оглянулся на могилу.
