превозмогая боль каждым движением, прошествовал в ванную. Через четверть часа его выгнали из-под душа солидарные протесты соседей. Он побрился, позавтракал простоквашей и застелил постель. Чем меньше суетился, тем больше успевал. Все утреннее совершить успел, а время оставалось. И тогда инженер решил прогуляться до института пешком. Правда, он рисковал припоздниться минут на пять. Но если идти энергичным шагом… И потом, что значат пять минут и косой взгляд начальника, если ясно со всем остальным, как и с Польшей. «Наплевать», — подумал он впервые за годы службы. Мог он и не думать так — ведь уже на многое плюнул, — просто он себе напомнил.
Инженер не дергался, не рефлексировал. На какое-то время ему стало приятно опять ощущать себя исправным, послушным себе, будто был он умным, точным, хорошо отлаженным инструментом в руках у самого себя. Дивное чувство, оно волновало инженера. Он радовался всерьез. Новые приходы наполняли его, мир повернулся неведомой стороной. Это было как бы открытием. Инженер собирался за рубеж, готовил себя в поездку, но открылась страна, о которой он не подозревал.
Дальнейшая жизнь представлялась туманной, просторной. Осторожности не загромождали ее. И еще: при видимой пустоте, она пустой Лешакову не показалась — за дымкой таилось неведомое.
Таков уж был инженер, таков человек, ему надо, чтобы впереди таилось. Так надо, что еще он не видит, а уже угадывает — есть. А дымка была светлая. Ничто не омрачало ее. Ничто не висело над Лешаковым: был он оставлен фортуной, освобождение получил, словно бы вышел в отставку. Дымка казалась сродни апрельской солнечной дымке осторожного утра весны. Лешаков выглянул во двор и больше не сомневался. Он надел новый костюм, рубашку, летние туфли. Накинул весенний плащ. И пошел, словно в Польшу, в раскрытую дверь.
На бульваре он застегнулся — пробирал холодок. Но холод приятно пробудил похудевшее чистое тело. Ноги зашагали легко. И зашевелился голод. Лешаков забыл, как это — есть утром, в суете он растерял желания. А тут вообразил себе чашку с дымящимся кофе и горячую булочку и едва не свернул в переулок, где мелькнула стеклянная дверь пирожковой. Но сдержался. Пробежал мимо, успокаивая себя тем, что денег в карманах не осталось. И момент сдерживания опять доставил удовольствие.
Сказать, что появление Лешакова в отделе произвело фурор, было бы перебором. Пришел инженер на работу. Поздоровался бодро. Сообщил, что болел апрельским гриппом. Ему не слишком-то поверили, оглядев с головы до ног, но посочувствовали. Немного пошутили. Лешаков неторопливо очинил карандаш. Минут сорок прошло, а он ничего не начинал. Обычно он садился в угол и сонно чертил, строил таблицы, вяло болтал и скучно острил, много вздыхал и хмурился. В рабочей комнате был он серым пятном. Но в то утро инженер постоял недолго за кульманом, словно бы рассматривая, припоминая прерванную работу, поинтересовался, будут ли зарплату давать, стрельнул у сотрудницы сигаретку и отправился курить. Отсутствовал он с полчаса: за это время заглянул в буфет, подмигнул буфетчице, и она сварила чашку кофе, продала против правила две горячие сосиски, запеченные в тесте, и отпустила пачку «Беломорканала» — в долг.
— Не беспокойтесь, ничего. Завтра отдадите. Сама знаю, как перед получкой.
Лешаков перекусил, выкурил еще папиросу и довольный вернулся в отдел, где его уже разыскивал начальник.
— Лешаков! Где Лешаков? Мне сказали, он вышел на работу. Не видели Лешакова?
Два раза начальник выбегал из кабинета — низкорослый человек с пухлыми руками. Обманчиво впечатляли руки, они отличались проворством и любовью к писанию. Начальник строчил без передышки, от звонка до звонка, сладострастно прорезывал волокна хрустящей шведской бумаги золотым перышком (коллективное подношение в юбилей). Исписывал он вороха циркуляров. Трудно сказать, имела ли КПД чернильная активность, но сам начальник заслуживал уважение уже тем, что выгодно отличался от иного руководства — он трудился. И когда он выбежал из кабинета в третий раз, обнаруживая зачатки раздражения: «Лешаков! Куда делся Лешаков?» — инженер появился в дверях, сияя, как именинник, обрадовался: вот, наконец, понадобился и он.
— Где вы пропадаете, Лешаков?
— Кофе пил… Прогулялся сегодня пешком от дома, и, знаете, зверский аппетит.
— Но буфет закрыт?
— Новая буфетчица, — сообщил Лешаков доверительно, — золотой человек. Кофе варит, будьте уверены, — и ласково посмотрел с высоты среднего роста на коротковатого руководителя.
Начальник смешался и отступил на два шага, разглядев элегантного Лешакова.
— Простите, э-э… У вас день рождения?
— Не-а, я декабрьский, — уточнил Лешаков. Начальник затеребил полы курточки и поправил воротник зеленой фланелевой рубахи, остановился взглядом на носках своих давно не чищенных башмаков и, подергав для обретения равновесия галстук на резинке, блеснул золотым пером, забубнил:
— Здесь так, а тут этак. Вникаете? Надо прикинуть сверхвнимательно, что из этого получится. Предупреждаю, времени на переделки не остается.
— Попробую, — кивнул Лешаков и призадумался.
— К завтрему, к обеду успеете?
— Попробую.
— Надо, Лешаков. Необходимо успеть. Ответственное дело…
Но Лешаков не вслушивался в слова шефа. Он прошел в угол, положил бумажку с заданием на стол, медленно снял пиджак, опять просмотрел колонки цифр на листке — задание заинтересовало, — а затем щелкнул запонками, отвернул модные манжеты и взял карандаш.
Через час инженер ощупью разыскал в кармане пачку папирос и закурил прямо в комнате, не отрываясь от расчетов, беспрецедентный случай. Необычайный. Но никто не возвысил слова — оторопели. Лешаков выкурил папиросу и достал вторую. И когда сослуживцы отправились на обед, он приподнялся со стула, раскрыл окно в синий день и остался за кульманом чертить таблицу.
К четырем расчеты были готовы.
Лешаков сладко потянулся. Собрал исчирканные листы. Подколол таблицу. Передал готовый материал лаборантке Ирочке, — она исполняла обязанности секретаря при шефе. Накинул на плечи пиджак. Сгреб со стола папиросы и скрылся в коридоре.
По пути в буфет навстречу попался председатель месткома. Лешаков ему хмуро кивнул. Профсоюзник суетливо поздоровался со спиной инженера. В пустой столовой Лешаков в одиночестве подкрепился остатками комплексного обеда. Поднялся наверх в бухгалтерию и, оказавшись одним из первых, занял очередь у кассы на весь отдел.
Получив деньги быстрее других, сослуживцы радостно обступили инженера. Но Лешаков не вслушивался в благодарности. Он сосчитал красные бумажки у окошечка кассы, с хрустом засунул в бумажник и отвалил со службы, не дожидаясь урочного часа, — работы на сегодня не предвиделось, а просиживать новые брюки попусту он не хотел.
С тех пор повелось — Лешаков утверждал себя и свои нечаянные привилегии явочным порядком. Возможно, он не отдавал себе отчета в том, что творил. Но так жить ему нравилось. Отвоеванная практика поступков закреплялась. На странности его бытия в институте не покушались. Наивная наглость обезоруживала настолько, что никому в голову не приходило покуситься. Хотя были и завистливые, и раздраженные взгляды. Дамам в отделе не нравилось, что он за работой курил и не спрашивал ничьего согласия. Случались и удивленные лица, но меньше — удивлять трудно. Да и привыкают быстро. Привыкли и к перемененному сотруднику. Не докучали. Лешаков цвел свободно и неприхотливо. И, казалось, не произошло ничего исключительного, ничего особенного, но люди не узнавали прежнего инженера. И в комнате как бы стало светлей, словно вымыли закопченное угловое окно.
Инженер Лешаков не верил в метаморфозы. Ему трудно было вообразить глубину перемен. А со стороны опасно судить, насколько переменился Лешаков, был ли еще инженер Лешаков Лешаковым, или он уже стал другим человеком, изменился настолько, что документы, имя и звание ему пора сменить.
Про Лешакова того периода известно, например, что майку, как и прежде, часто надевал на левую
