Я кивнула, расстроенная видом его поникших плечей и застывшим на широком лице унылым выражением, и решила больше не затрагивать эту тему.
Два года после штурма триста второй квартиры пролетели незаметно. Я делю свое время между работой в полиции и балетом, и это здорово. Пока я не открываю замок унылой квартирки, которую снимаю в центре. (Даже полицейские и балерины расходятся по домам.) Быть может, однажды я куплю занавески или кошку…
Пресса часто называет Детройт «городом убийств», а, с моей точки зрения, его центральная часть напоминает отвратительный организм, который болезнь поражает с космической скоростью, питаясь нищетой и гневом, царящими на улицах. Не знаю, существует ли действенное лекарство. Я лишь помогаю бороться с симптомами: бандами подростков, воюющих за районы сбыта наркотиков; психами, ошалевшими от крэка и «ангельской пыли»; вспышками семейного насилия. Автоматическое оружие вроде «Узи» и пистолетов «Беретта», оснащенных 100-зарядными барабанами, — обычное дело в неблагополучных кварталах. И предпочла бы иметь дело с забаррикадировавшимися бандитами, не поделившими рынки сбыта наркоты, чем с психами. Бандиты, как правило, быстро сдаются: они ценят собственную жизнь. А придуркам все по фиг: это делает их более коварными и опасными.
Какой бы ни была причина, все штурмы похожи: хорошо поставленный танец, который вряд ли станет рутиной. Это часть моей работы. Я ее люблю и ненавижу одновременно. Испарина и дрожь, нападающие за секунду до начала атаки, напоминают ощущения за кулисами перед выходом с танцем на публику. И волнующе, и страшно. Иначе не бывает.
Когда распахивается дверь квартиры, где засел очередной псих, у меня душа уходит в пятки. Ведь неизвестно, что там. Но когда вся команда бросается внутрь, мной овладевает ледяное спокойствие. Включаются интуиция и навыки. Так или иначе, все заканчивается в считаные минуты. После операции, как и после выступления в балетном спектакле, я испытываю чрезвычайно приятное чувство физической и эмоциональной удовлетворенности, которое между собой мы называем послегорением. Именно это ощущение управляет мной и заставляет работать на пределе возможностей, временами мешает судить здраво, но заставляет сердце замирать от радости — на несколько минут.
Залута говорит, что все гоняются за послегорением в том или ином виде. Думаю, он прав.
Меня беспокоит, что иногда я испытываю странное влечение к жестокости. Насилие, увы, является неотъемлемой частью работы полиции, но мало кто осознает присущее балету насилие человека над самим собой. Балерины выглядят хрупкими, похожими на фей созданиями, но это — иллюзия. Розовые атласные балетки и темные трико обычно скрывают ступни, похожие на сырой бифштекс, и безобразные хирургические шрамы, которыми иссечены деформированные колени и лодыжки.
Лично мне раны и боль внушают ужас, и тем не менее я продолжаю нестись вперед без оглядки. Не знаю, вероятно, со мной что-то не так. Я никогда не отличалась склонностью к самокопанию, но после того, что случилось прошлой ночью, все стало иначе. Я изменилась.
Вчера вечером я приняла душ и уже складывала в шкафчик свое обмундирование, как вдруг поступил вызов. Это странно, потому что обычно имеющиеся четыре команды работают посменно. Но пришлось ехать.
Когда мы прибыли к месту происшествия, было уже темно и чертовски холодно, как бывает только зимней ночью в Детройте. Большая толпа зрителей собралась на улице напротив многоквартирного пятиэтажного дома, отвратительного на фоне черного зимнего неба, залитого светом множества огромных прожекторов. Толпа была явно возбуждена, подобно морю, волновалась за сомкнутыми рядами офицеров полиции, которые с трудом поддерживали порядок.
«Они захватили мою маму!» — кричал молодой чернокожий мужчина в тонком сером свитере, пытаясь прорваться за заградительный барьер. Пожилая женщина, выкрикнув: «Господи, помоги!» — упала в обморок, исчезнув в колышущемся море тел.
Меня поразила одна странность: никто из людей на улице не вел себя как зевака. Вместо типичных добродушных зрителей, жаждущих зрелища, здесь у каждого был какой-то личный интерес. Большинство женщин и многие мужчины рыдали и стонали, не отводя глаз от залитого светом здания.
Я поняла тогда, что будет скверно. Очень скверно…
Услышав, что лейтенант Брофи вызывает группу на инструктаж, я побрела против воли; мне не очень-то хотелось узнать, что происходит. «Боже, — подумала я, — просто дай мне сделать свое дело и убраться отсюда!» Когда я уже почти присоединилась к своей команде, толпа внезапно замерла. У меня мурашки поползли по коже оттого, что все люди застыли как зомби и стояли с бледными, перекошенными от ужаса лицами, обращенными к зданию.
Обернувшись, я испытала настоящее дежавю. Крича от ужаса, маленькая Кармелита Эспозито — дитя моих ночных кошмаров — болталась над тротуаром на высоте третьего этажа. Ее держал человек с бешеными глазами. Не было ни малейшего сомнения в том, что это ее отец, Ральф Эспозито, тот самый, которого я убила два года назад.
Несмотря на ледяной ночной ветер, меня бросило в жар. Я остолбенела; мои плечи словно придавило весом в тысячу фунтов.
Я бы, наверное, так и стояла, если бы Залута, вцепившись в мою руку, не закричал:
— Ларкин! Это та самая старушка, о которой я тебе рассказывал! О Матерь Божья, голова у нее на месте, и она еще жива! О боже!
Развернувшись, я посмотрела на Залуту. Он глядел на здание, а его лицо было искажено мукой. Я резко встряхнула его руку, и он посмотрел на меня. Не знаю, сколько мы так стояли, вцепившись друг в друга, но, когда вновь обратили взгляды на дом, все, что нам привиделось, исчезло.
И тут началось… Толпу охватила истерика: люди стали визжать и наваливаться на барьеры, требуя, чтобы полиция приняла меры. Приемопередатчик в стоявшем рядом автомобиле нашей группы проорал что-то про сбор подразделения по сдерживанию массовых беспорядков. Коченея, мы вдыхали холодный воздух, и перед нашими лицами клубились облачка; мои легкие работали быстро и напряженно. Двое подростков прорвались через полицейское заграждение и рванули к зданию, но их остановил и вернул за барьеры высоченный офицер.
— Не вижу здесь другой штурмовой команды, — заметила я Залуте, когда мы направились к грузовику, чтобы забрать свое оборудование. — Я думала, здесь будут все.
— Я слышал, как шеф говорил Брофи, что другие группы выдвигаются на место и готовятся к действиям. Они просто дожидаются сигнала от передовой команды.
— Кто впереди? — спросила я.
— Не знаю, но я рад, что это не мы.
Я кивнула, пока мы натягивали нашу броню.
— Хотела бы я знать, что за дьявольщина тут творится. У нас галлюцинации или кое-что похуже. Как во сне.
— Хотел бы я, чтобы ты видела сон, — произнес Залута, поднимая свой девятимиллиметровый пистолет-пулемет Хеклера и Коха — зверское оружие, для меня слишком тяжелое. — Если бы это был сон, мы все были бы дома.
Пока мы прилаживали радионаушники, остальные члены команды — Брофи, Паркс и Чаннинг — забрались сзади в грузовик и присоединились к нам; их бледные лица с покрасневшими от мороза губами и носами были мрачны.
— Вот какое дело, — сказал лейтенант Брофи, растирая руки. — В здании творится какая-то чертовщина.
Все засмеялись, кроме самого Брофи, который едва улыбнулся. Дав нам немного расслабиться, он нахмурился, его глаза сузились.
— Никто не понимает, с чем мы столкнулись. Как бы там ни было, происходят дьявольски странные вещи.
Все закивали.
— Ладно. План таков. Передовой отряд — группа Эрла Кука. Они начнут штурм через несколько минут. Мы — последние, для поддержки. Нас вызовут, только если передовым отрядам не удастся разрешить ситуацию.
