смывается, а Хефнер ломается, как институтка, которой назначают свидание. Единственное, что удается выжать из него журналистам:
– Я ничего не знаю. Меня сюда привели силой, но все это правда большой удар по правам человека. Я очень устал и очень хочу спать.
Собственно, больше нам ничего и не нужно, просто по нашим совковым представлениям борец за права человека должен выглядеть по-другому, как бы он ни устал и сколько бы девушек его ни ждало. Впрочем, «это есть наша проблема». Хефнер убегает, и тут эколог Уго закатывает истерику на английском о том, что никто ничего не хочет делать в номер; что Маркус со своей бритой девочкой только играют на компьютере; Сьюзен беспокоится только о том, будет ли напечатан ее возлюбленный, русский поэт; фотографии плохие; французы написали галиматью; а ваши (в смысле наши) вообще не дали ни одного слова. И кроме его, Уго, статьи о солнечной батарее, в номере нет ничего. На самом деле он переживает, что красавица Сьюзен, двадцатипятилетняя мать троих детей, вступившая с Уго в караванную любовь, каждые пять минут, закатив огромные глаза, цитирует стихи русского поэта, а не статью о солнечной батарее.
У меня советская власть выработала иммунитет против таких сцен, а у Лолы – нет, она садится за печатную машинку и начинает делать бессмысленное интервью со мной и армянским антропософским издателем Арменом о караване. Когда эта липа подходит к концу, мы возвращаемся в гостиницу. Свет и лифты почему-то выключены, как объяснил потом местный кагэбэшник: «У нас в Вятке свои порядки». Мы топаем на свой пятый этаж, освещая лестницу спичкой. В одном из пролетов в дикой позе в луже крови лежит чеченец.
– Ааааааааа! – вопим мы с Лолой, перегруженные ужасами дня, и скатываемся с лестницы.
– Спокойно, – говорит Армен. – Он жив. Он пьян. Он спит. Это не кровь. Это разбитая бутылка красного вина.
– В номер сначала зайду я, – говорит Лола. – Вдруг там ОМОН! – И мы, две литературные тетки с поехавшей крышей, обклеившие стенку в поезде фотографиями своих взрослых детей, играем в какой-то плохой шпионский триллер.
Утром я просыпаюсь от стука в дверь. Это Лена Гремина. Лола уже ушла.
– Вставай, борец за права уголовных меньшинств, пойдем в ресторан завтракать. Я одна боюсь, твои подзащитные меня хватают и делают предложения в ненормативных выражениях.
– Что это у тебя в чашке? – спрашиваю я, потянув носом.
– Красное вино. Очень хорошо поднимает гемоглобин. – И пока я привожу себя в порядок, Лена лежит на моей постели, щебечет и, конечно, разливает красное вино на пододеяльник.
Чеченцы в ресторане взирают на меня, как туристы на статую Свободы. В середине завтрака вихрем вносится Лола и кидается мне на шею.
– Ты жива?
– А что такое?
– Я зашла в номер. А там вещи разбросаны, полотенце на ручке двери и кровь на пододеяльнике… Мы думали, они тебя…
– Кто?
– Омоновцы. Пожалуйста, одна больше не ходи.
Мы набиваемся в автобус и едем на местное телевидение, где обещана пресс-конференция президента местного телевидения для караванных журналистов. В студии накрыты столы, и президент, с внешностью и языком отставного военного, нудно повествует о том, что кировская студия телевидения – самая кировская студия телевидения в мире. Караванцы жуют торты и арбузы, которые кончаются гораздо раньше, чем речь президента. А тут еще показывают фильм про то, как немецкие охотники шастают по вятским лесам. Первым встает Уго, ему как экологу особенно неприятно созерцать, как его соотечественники бьют русских зверушек, он видит в этом вызов, ведь лично он приехал, чтобы за месяц путешествия научить глупых русских, как жить. Уго требует прекращения демонстрации фильма. Президент открывает было рот, но фильм уже выключен. У иностранца больше звездочек на погонах, чем даже у самого президента.
– Давайте лучше говорить о нашем будущем, о европейской экологии. Я привез вам солнечную батарею. Я мечтаю о времени, когда экологически чистая энергия придет на наш материк, – говорит Уго, размахивая солнечной батареей величиной с портфель. – Солнечная батарея – это все! Это наше будущее!
Караванцы зевают, потому что батареей Уго изнасиловал их еще в поезде, а кировцы – потому что им не дали отчитаться, а больше ничего с иностранцами они делать не умеют.
– Батарея – вещь нужная, – сытым голосом говорит президент, – но давайте, товарищи, поговорим о нашей профессии, о нашей славной профессии журналиста. Задайте какой-нибудь вопросик, а я отвечу.
– Скажите, пожалуйста, – говорю я самым томным из своих голосов, – вчера в течение двух часов в центре города перед гостиницей «Вятка» омоновцы избивали чеченцев. Почему этот сюжет не был никак отражен вашей телестудией и считаете ли вы себя после этого профессионально пригодным для возложенной на вас миссии президента телекомпании?
Все замирает. Просто музей мадам Тюссо. Он долго смотрит на меня. Перед ним блондинка в полупрозрачной майке и обтягивающих белых штанах.
– Не понял, – говорит он и смотрит по сторонам. Он действительно не понял.
– Я повторю вопрос, – говорю я нежно и повторяю, глядя на него так, как будто влюблена с детства и вот наконец мы остались вдвоем. Наши прыскают.
– Этот вопрос не надо переводить! – рявкает он, и местный переводчик на вздохе отключается от сети. И встает Лола, и звенящим голосом начинает переводить на английский недоумевающим иностранцам.
– Вы кто такая? – подбегает ко мне мужик из телеобслуги. – Вы кто такая? Мы вас сейчас выведем! Вы нам срываете мероприятие! Кто такая? Пусть скажет! Никто, кроме вас, не видел избиения!
– Все видели! Все подтвердят! Лола, переводи иностранцам, они не врубаются! – кричат наши.
– Не надо переводить! Вы позорите страну! – шипит человек из обслуги.
– Товарищ навязал нам дискуссию! – рявкает президент, тыкая в мою сторону пальцем, и глотает валидол.
– Это нарушение прав человека! В городе бьют людей по национальному признаку! – возбуждаются наши.
– Уходите от темы! Срочно отвлекайте их, – говорит за моей спиной один в сером костюме другому. – Пусть лучше про эту ебаную батарею!
– Мы бы хотели наладить производство солнечных батарей в нашем городе! – кричит серый костюм. – Вы так интересно рассказывали про солнечную батарею. Какая у нее мощность?
И Уго снова выходит в центр и с завидной немецкой неврубаемостью вещает про «город солнца» с солнечной батареей.
– Молодец, снял вопрос, фирмачи ничего не поняли! – радуются серые костюмы.
– Однако я так и не получила ответа, – говорю я на последней фразе Уго голосом человека, доводящего все дела до конца.
В этот момент Лола подходит к красавице негритянке Саре из парижского журнала и говорит:
– Чеченцев бьют потому, что они все равно что черные. Это дискриминация на национальной основе.
И Сара, с роскошными формами, в шортах, с голым по парижской моде животом, Сара, предмет вожделений всего мужского населения каравана, выглядящая в партийном дизайне телестудии как колибри, присевшая на бюст Ленина, вскакивает со слезами и кричит по-английски:
– Я думала, что в России нет расизма! Почему вы все время затыкаете рты своей солнечной батареей! Давайте говорить о вчерашнем избиении!
– Хорошо, хорошо! – соглашается президент. – За время нашего разговора привезли из МВД пленку, на которой снят вчерашний инцидент. Сейчас мы вместе будем ее смотреть. И вы, товарищи, и наши зарубежные гости, все увидите и все поймете про чеченцев. Чеченцы – это мафия, это спекуляция, это оружие, это наркотики, а некоторые товарищи из Москвы хотят, чтоб телевидение их защищало!
– Что вы собираетесь показывать? – спрашиваю я человека в форме, привезшего пленку, а Лола переводит на английский. – Избиение никем не снималось.
– Мы снимали обыск и арест.
– А избиение?
Человек в форме смотрит на президента, тот тяжело вздыхает.
– Когда началось избиение, у нас кончилась пленка.
Мы валимся от хохота.
– С кем ты воюешь, – говорит Лола, – это же дети.
– Дети, – соглашаюсь я. – Но детям не дают в руки оружие и телевидение.
Дальше мы разбираемся с ними, почти как они с чеченцами, только без помощи рук. И в этом нет никакой кровожадности, одни только педагогические этюды.
– Послушайте, – говорит режиссер Слава Кокорин под занавес. – Мы пришли сюда разговаривать о нравственности, и нам не стоит объявлять войну друг другу. Давайте все вместе придумаем, что делать, и расстанемся мирно, а Уго нам расскажет о солнечной батарее.
И белокурый Уго снова выходит в центр, и снова от Адама начинает о своей батарее и никак не может понять дикого хохота, сопровождающего каждую его фразу.
У автобуса ко мне подходит какой-то пожилой гэбист и трясет мне руку.
– Вы подняли очень важный вопрос! Вы открыли нам глаза! И вы не побоялись!
– Кого? Вас? – недоумеваю я, еле сдерживая умиление ко всем этим косноязычным дядькам в плохо отглаженных костюмах, совершенно не врубающихся в слово «перемены».
– Я не понял, у вас на визитке написано, что вы президент какого-то клуба?
– Откуда у вас моя визитка?
– У нас все есть. Мы все про вас знаем.
– Тогда вы должны знать какого.
– Там написано феминистского, феминистки мужчин ненавидят, а вы заступились за чеченских мужчин.
На этой веселой ноте я расстаюсь с кировским телевидением. Остальные едут на пикник с ударным количеством водки на средства телекомпании. Я возвращаюсь в гостиницу, как говорит поэт Александр Еременко: «Не пью я с кем попало». Мы с Леной Греминой забиваемся в номер и отводим душу в сочинении цикла караванных частушек типа:
Или:
Или:
Остальные произведения умерли для отечественной культуры в связи с перенасыщенностью ненормативными выражениями.
Нас прерывают, принеся свежую газету, в которой на первой странице я борюсь с ОМОНом, а на последней – с европейским менталитетом. Я ощущаю тяжесть лавров санитара леса. Слава богу, что утром снова поезд, в котором будут беспечная суета и хохот, скрипичная музыка и нестройное хоровое пение на разных языках. Профессорша экологии из Амстердама будет бегать по коридору в футболке и объявлять, стараясь придать глубоко пьяному голосу глубокую загадочность: «Имейте в виду, что на мне нет трусов!» – на трех языках. А Анна-Луиза будет с пафосом цитировать Штайнера и поглядывать на нас с нежным осуждением. А занудная дама из Вены опять будет жаловаться, как трудно отделывать новый пятиэтажный дом, который она купила «от скуки»: «Я требую, чтоб они делали все палевое, а они назло мне делают не палевое!» А пожилой француз будет требовать, чтоб я слушала, как он читает стихи Гёте по- английски при том, что я не знаю ни французского, ни английского и вообще хочу смотреть на красавца американского рок-музыканта со следами наркотиков и СПИДа на вдохновенном лице. А с верхних полок в купе молоденьких немцев будут сыпаться трусики и презервативы на тома вальдорфских методик. В поезд, скорее в поезд!
А на вокзале все плачут, потому что семьи, в которые раздали иностранцев, повлюблялись в них. Потому что в серой провинциальной жизни они вспыхнули, как факелы, со своей
